Роман межгорья

Кзыл-юртовский завод стал центром, куда стекалась молодежь, ибо и сам он был новый, молодой и потому притягивал их к себе. Шли сюда и старики, ибо их отчаяние сменилось спокойствием при виде заводских строений и системы арыков в будущем парке, по-хозяйски отхвативших огромный кусок покрытой пылью земли по соседству. Им казалось, будто эти арыки вот-вот наполнит вода и будет журчать до тех пор, пока земля не покроется зеленой травой и не распустятся пышные цветы в саду. Все это радовало и вселяло надежду. Люди на заводе верили, что вода будет.

Назира-хон, посетив больного отца и получив у него разрешение, уже трижды ходила в комсомольскую организацию. Ей было тяжело сидеть на последней скамье в душной комнате. На нее поглядывали молодые узбеки, потому что среди них она была единственной женщиной, непонятно какими путями попавшей в эту комнату. Она еще плотнее натягивала на себя чиммат и куталась в красную паранджу.

Неужели вот эти собравшиеся здесь молодые люди с такими вдохновенно смелыми лицами будут ее вожаками, защитниками? За столом сидела только одна девушка, да и то не узбечка. Она выглядела словно роза, расцветающая ранним утром, — и смеялась, и говорила, и писала. Она, единственная комсомолка на собрании, успевала и вопросы задавать и отвечать на них.

Хорошая ты, неузбекская девушка! Если бы ты заглянула под паранджу. Если бы… Вдруг к столу подошли трое мужчин. Шедший вторым оглянулся и будто про себя назвал ее имя.

— Назира-хон!

Это Лодыженко пришел делать доклад о ходе строительства в Голодной степи.

Назира-хон готова была уже подняться и скрыться в кишлачном шатре. Ей показалось, что два узбека, вошедших вместе с секретарем партийной организации, заметили ее волнение, неловкость. Но Назира-хон осталась сидеть на последней скамье в своем шелковом покрывале.

Лодыженко докладывал. Вкрапливая в русскую речь узбекские слова, он обстоятельно рисовал присутствующим картину трудностей и помех на строительстве. Докладывая, он часто поглядывал на последнюю скамью. Он чувствовал волнение смущенной девушки, ее недетские, может быть, и ей самой непонятные переживания. И это вдохновляло его.

— …Вот в эту пятницу мы должны дать первую воду в Голодную степь. Мы знаем, что в среду тысяч энтузиастов нашего дела пробрались отдельные враги. Не исключено, что вместе с водой прольется и чья-то кровь, кровь преданных борцов за возрождение Голодной степи, но мы все же победим. Вы знаете о кампыр-раватской катастрофе. Огромный труд, вложенный народом в строительство туннеля, какие-то злые, недобитые враги хотели уничтожить неслыханным взрывом. Но им не удалось полностью осуществить свой преступный замысел. Нашего начальника строительства в Голодной степи несколько раз пытались убить. И только несокрушимая воля партии, которую поддержали тысячи дехкан, дает нам возможность пустить в пятницу пробную воду…

Молодые люди бурно зааплодировали. Лодыженко увидел, как Назира-хон, забыв о своем особом положении, тоже быстро и громко захлопала. Техник сделал паузу, увлеченный общим подъемом, сам ударил в ладоши.

Привет! Привет тебе, дитя, рожденное в борьбе за Голодную степь! Привет и низкий поклон тебе, узбекская девушка, которую взволновали боль и радость нашей победы!

— …В этот день Ленинский комсомол должен продемонстрировать свою мощь и понимание новых задач, стоящих перед молодым поколением. В степи работает около пятисот комсомольцев! Как жаль, что узбекская женщина… Голодная степь должна и ее сделать полноправным человеком. Вот если бы среди вас нашлась такая комсомолка, которая в этот день на всенародном митинге сбросила бы свою паранджу! Это был бы взрыв, расчищающий на строительстве место для нового, социалистического быта. Но жаль…

Назира-хон взволнованно слушала, сидя в красной парандже с черной сеткой. Сотня глаз глядели на нее, но. она сидела, не двигаясь, и всем своим видом как будто говорила: «Столетиями покрывали женщину паранджой, заслоняли от нее мир волосяной сеткой… Хватило ли бы у вас, юноши, которые еще и сами неуверенно делаете первые шаги по земле, столько сил, чтобы освободить меня от такого унижения? Не рухнул бы мир от этого?» Воплощением силы традиций, силы адата казался этот небольшой красный комок на последней скамье в зале, где происходило комсомольское собрание. И по лицам некоторых юношей (были еще и такие) пробежала надменная усмешка. У них есть могучий адат, есть покорные ему женщины. Они согласны с оратором и вместе с ним сожалеют, что в этот праздник не найдется комсомолки, которая всенародно открыла бы свое лицо, но… поверить в то, что это может совершиться, — значит оскорбить прошлое, оскорбить отцов и свою красавицу Фергану, красотой и традициями которой должен гордиться весь мир.

— Эта девушка вступила в комсомол? — спросил Лодыженко у дочери инженера Данилко, руководившей собранием.

— Нет еще. Это дочь Юсуп-бая, что лежит в бараке.

— Знаю, — резко перебил ее Лодыженко.

— Я хотела с ней поговорить сегодня об этом, но девушка почему-то ушла раньше всех. Такого с нею никогда не случалось.