Роман межгорья

— Семен Лядишен-акя-а! — раздался позади него голос, впервые им услышанный в Ходженте. Ему показалось, что степные просторы заколебались и исчезли из глаз. Он слыхал только грудной, дрожащий голос молодой девушки.

Юноши и даже Маруся были ошеломлены этим. А красная паранджа, сказав несколько слов Марусе, бросилась догонять «катта коммунист»^[37] Лодыженко, как называли его на строительстве стар и млад.

Лодыженко пошел ей навстречу. Он чувствовал, что волнуется, как юноша, а в горле пересохло, точно от ветра.

— Завутга барамизмы?^[38] — с трудом можно было разобрать слова, произнесенные дрожащим голосом.

— Она, наверное, хочет говорить с ним о своем отце, — сказала подоспевшая Маруся, успокаивая насторожившихся юношей.

Лодыженко учтиво повернулся к Назире и, лишь изредка поглядывая на черную сетку чиммат, направился вместе с ней к заводу. Он слышал не только шуршание красного шелка, который почему-то напоминал ему треск льда весенней ночью, но и биение сердца Назиры. Слушал он и голос милой девушки, наивно поставившей на его лбу точку из священного ила, голос, будивший в нем угасшие надежды. И слушал он его с радостью.

Инженер Данилко выбежал на крыльцо и позвал Лодыженко к телефону.

— Звонят из конторы, вас срочно просит инженер Мациевский!.. Это он вас вызвал. Тут приехал инженер Эльясберг. Он должен поставить шпору в голове канала. Подопрет воду…

— Погодите, я ничего не понимаю. При чем же здесь Мациевский?

— Вы, товарищ Лодыженко, отстали. Мухтаров совсем уволил Преображенского! Теперь у нас Мациевский командует…

XIX

В последнее время Саид-Али приезжал ночевать в больницу и жил во флигеле, где размещался постоянный врачебный персонал. В этом флигеле можно было разыскать Саида по телефону, узнать о его местопребывании, особенно ночью, когда его срочно вызывали из центра.

Всю ночь не стихал шум в Голодной степи. Ранние заморозки принудили людей разложить костры, и огромный лагерь гостей, расположившийся по обе стороны центрального распределителя, будто загорался и снова гас, не успевая вспыхнуть пожаром.

Земля стонала от гула тысяч людей.

Из далекой равнины долетал до него скрип какой-нибудь запоздавшей арбы, а темноту ночи раскалывали многочисленные костры в лагере, сливавшиеся вдали в единый круг.

Необычное похолодание заставляло Саида-Али плотнее закутываться в чапан, чтобы согреться. Из больницы доносился беспрерывный стон сипайчи, доставленного на днях из верховья канала.

А путаный клубок мыслей гнездился в мозгу Саида. От этих мыслей разрывалась голова. «Хотя бы уснуть!» — пытался он уговорить себя и, как тень, расхаживал возле главного корпуса больницы, нарушая сладкую дремоту сторожа.

«Солидные дела так не делаются…» — еще до сих пор слышались слова, очевидно, недовольного Штейна, с которым он говорил по телефону. А как же он должен был поступить, если сам Штейн допускает нелояльное отношение Преображенского к строительству в Голодной степи? «Нелояльное отношение»? Товарищ Штейн, ты все уж очень упрощаешь. Если ты допускаешь возможность нелояльного отношения, так разреши мне, начальнику строительства, допускать и возможность потворства вредительству, если не явного участия в нем. Сам же ты говорил, что в истории браков это беспрецедентный случай, чтобы муж присвоил себе фамилию жены. Ишь ты — Преображенский! «Солидные дела так не делаются…»

Мухтаров всесторонне оценивал свое решение об увольнении Преображенского и каждый раз убеждался в том, что поступил правильно. Даже Храпков признал, что «в одном гнезде ворону и сокола не высиживают…»

Во время этих размышлений он старался не вспоминать о невзначай брошенной фразе Августа Штейна: «О Молокане разговор другой. Он, возможно, и сам ушел бы вслед за Преображенским…» Почему? Значит, они союзники? Но на какой почве?..

И он подумал о широкоплечем, грубом в разговоре, но с поразительно умными глазами пожилом человеке. Он никогда не показывал присутствующим, что знает узбекский язык, но в то же время Саид-Али ловил его несколько раз на том, что он прислушивался к разговорам узбеков на строительстве. Правда, Саид-Али также однажды заметил, как этот удивительный человек просматривал иностранную газету, лежавшую на столе у корреспондента. «Он, возможно, и сам ушел бы следом за Преображенским…» Так задержи их обоих, уволенных, разберись, в чем дело! Однако он не успел посоветоваться с ним об этом…

Затем другой разговор — жалобы Храпкова. Над его душой сидит финансовая комиссия, приехавшая из столицы. «Растраты, бесхозяйственность…» Кто же повинен во всем этом? Неужели он, Саид-Али Мухтаров? Разве мог он в течение трех лет ограничивать расходование средств, если речь шла о том, чтобы завтра встретить в Голодной степи такого долгожданного почетного гостя, как вода? А кто же расходовал средства? Видел ли он их сам? Не эти заботы беспокоили его день и ночь, точно лихорадка.

Вдали, меж горами, где-то над обителью, вспыхивали бледные полосы — вестники приближавшегося утра, и воздух стал еще прохладнее.