Роман межгорья

— Нельзя, Любочка, не интересоваться ими. Это первые ростки настоящей цивилизации в такой богатой природными сокровищами, но отсталой стране. Кому, как не нам, передовым людям России, нести сюда культуру, поднимать целину?

Любовь Прохоровна, не дослушав его рассуждений, стала оспаривать их:

— Так, поднимая целину, культуру азиатов, можно забыть и о себе, и о молодой жене. Самой бы не одичать в этом захолустье. Только и просвета, что с тобой. А ты своим заседаниям, проектам отдаешь даже эти короткие минуты отдыха.

— Такая эпоха, милая. Ведь, правду говоря, человеку нашей эпохи становится тесно в собственной шкуре. Я даже думаю, что само понятие отдыха надо пересмотреть. Клянусь, мой Любик, что на этих стройках как-то… тоже отдыхаешь. Я, разумеется, о себе говорю… А вот слышала, что затевают в Голодной степи, читала в газете?

Любовь Прохоровна чем дальше, тем больше раздражалась и чуть ли не впервые собралась сказать, как ее возмущает пренебрежительное отношение мужа к ее расцветающей молодости. Даже раскрыла рот, но тут же и застыла от удивления. Перед ними словно из-под земли выросла закрытая паранджой высокая женщина. Она слезно умоляла:

— Дохтор-ака! Ильтымас киламен, менинг яхши кургян кызым, нима билян болея гем дава кылсаньгыз, оргиляй дохтор! Оргиляй синьглим! Сизлярдан ильтымас киламен…[2]

Для Евгения Викторовича чужой язык точно ограждение из колючей проволоки — ни обойти ее, ни перелезть. Сколько раз давал себе слово изучить узбекский язык. Ну, как понять, что говорит эта женщина? Она твердила одно и то же:

— Ильтымас, дохтор, ильтымас!

— Что вам нужно от меня! Я бельемас[3]. Слышите вы… женщина! Ни бельмеса не понимаю, не по-ни-ма-ю… Найдите толмача, черти бы его забрали. Я бельмес, бельмес… О боже!

Но женщина, конечно, твердила свое: у нее горе. Она бы тоже закричала так — «моя не понимайт». Но материнское горе затуманило ей мозг. Врач не хочет ей внять, но она не отстанет от него, прибегнет к последнему средству; и она, пренебрегая извечными законами, отчаянным жестом срывает со своего лица паранджу.

— Ильтымас, дохтор. Ильтымас, киламен…

Искаженное страданием молодое бледное лицо женщины глубоко поразило доктора и его жену. Оно было все в слезах, а глаза выражали ужас, отчаяние.

Любовь Прохоровна вздрогнула, охваченная страхом.

— Женечка, что ей надо? Я боюсь. Женя, пойдем домой, это какая-то безумная.

Но женщина шла следом за ними, сиплым голосом произносила все те же непонятные слова, становилась перед врачом на колени, не сводила с него своих заплаканных испуганных глаз. Ей сказали, что только этот толстогубый человек может спасти ее ребенка. Да разве она отступит? Доктор растерянно осмотрелся вокруг, ища помощи. Такая неосмотрительность — зайти в дальний уголок парка.

— Ильтымас, ильтымас… А что значит ильтымас, разве поймешь ее больную голову, — начал сердиться Евгений Викторович. — Ну, что ты ей скажешь?

Саид-Али заметил чету Храпковых именно в тот момент, когда их остановила женщина в парандже. Увидев, как пятится врач от этой настойчивой женщины, он понял, что должен вмешаться и помочь.

Кратчайшей тропинкой Мухтаров подошел к ним и даже испугал, неожиданно заговорив с плачущей женщиной. Женщина быстро набросила на лицо волосяную чиммат, хотя Саид-Али почтительно отвернулся.

— Этой женщине нужна неотложная врачебная помощь. У нее умирает ребенок, — перевел Саид-Али ее плачущий лепет.

— Но… В больнице есть дежурный врач, — не поблагодарив, произнес Евгений Викторович.

Саид со своей помощью появился так неожиданно. И Мухтаров, не меняя тона, продолжал:

— Ребенок, очевидно, нуждается в помощи хирурга… трахеотомии, он задыхается.

Евгений Викторович преобразился. Напоминание о необходимости немедленного хирургического вмешательства наэлектризовало этого тяжелого, неповоротливого человека. Храпков будто сделался выше, по-молодецки повернулся и побежал, выкрикивая;

— Пускай идет за мной… инструмент…

Торопясь в больницу, подумал: «Трахеотомия! Откуда он… узбек… об этом знает? Да и как сказал! Студент третьего курса не всегда сумеет так правильно произнести такое трудное название».

Конечно, другой муж, не Евгений Викторович, не врач, не оставил бы свою жену среди парка. В первое мгновение Любовь Прохоровна даже растерялась. Бежать ли ей за мужем, подобрав платье, потому что нормальным шагом трудно было теперь поспеть за ним? Или, может быть, повернуться и одной пойти дальше на островок, будто ничего и не произошло?

Но на тропинке стоял Саид-Али.

О вежливости узбеков у Любови Прохоровны не было никакого представления.

«Еще заговорит, чего доброго», — подумала Любовь Прохоровна. Вместе с тем желание, глубокое подсознательное желание поговорить с молодым узбеком владело ею.

— Извините за вмешательство! У нее несчастье: единственная дочь умирает от крупа, — промолвил Саид-Али.

И снова пауза. Надо сейчас же ответить ему, а слов не подобрать. Перед ней стоял молодой, даже… красивый молодой человек, вполне пристойный и по разговору и по поведению. К тому же — «трахеотомия», «круп».