Роман межгорья

— Чего же это мы стоим как неприкаянные? Заходите в дом, — вдруг внезапно спохватился Саид. И, отходя от окна в глубь комнаты, он, будто оправдываясь, сказал: — Ежели из каторжных на Каспии, то я должен был знать; если нет…

Вася Молокан был не из тех, кто только после третьего приглашения дает «согласие». Он, словно выполняя приказ, в один миг через окно вскочил в комнату. Саид быстро обернулся. Мелькнула тревожная мысль. «Может, он преступник какой-то».

— Нет, я из вольных бурлаков. Половину жизни отдал Баку, каспийским волнам. Мне уже почти пятьдесят стукнуло, можно сказать, скоро юбилей будет. Я все больше по суше, на различных промыслах рыбачил.

— На промыслах? — спросил Саид, садясь на ковре и наблюдая за тем, как «юбиляр» осматривал скрипку, висевшую на стене; даже когда разговаривал, и то чувствовалось, что думал о скрипке. — А на островах вам приходилось бывать? — опять спросил его Саид и стал припоминать, не видал ли он этого человека среди бурлаков. Саид перебрал в памяти всех своих старых знакомых, но ни один из них не был похож на этого человека.

— От «тони» до «тони» несколько раз бывал и на промыслах. А на островах зачем? Разве иногда, бывало, буксир затащит туда. На Тюленевом, может, раза три был. Арестанты там охотой на тюленей забавлялись. Из Дербента на Чечень к краснорыбещникам побаловаться ездили… — И вдруг заговорил о другом. — Почему вы не играете? — полюбопытствовал он у Саида.

Саид лишь теперь убедился, что Молокан — «свой» человек, ему будто легче стало. И все же не то какая-то тревога, не то чрезмерный интерес к этому человеку не давали ему возможности вполне овладеть собой и успокоиться. Ему казалось, что пьяный умышленно затягивает разговор и для этого медленно вытаскивает из-за пояса сложенную вчетверо газету, прикрывая подолом рубахи заросшее густыми волосами запыленное тело.

— Ну… так мы, значит, земляки. Я на Тюленевом…

— С арестантами?

— Да. Присаживайтесь, — сказал Саид; все большее беспокойство овладевало им. Особенно когда он всматривался в ясные голубые глаза этого крепкого пятидесятилетнего человека. Они были какие-то детские, все будто ласкали, умоляли, но у Саида от этого не уменьшалось чувство тревоги.

— Садитесь, поговорим. К сожалению, у меня нет горячего чая…

— Абсолютно… Я только о ней, об этом органе хотел было спросить вас. — И Молокан указал пальцем на скрипку. Затем он, лизнув палец, стал наконец разворачивать газету.

Он нервничал и не мог этого скрыть от Саида. Теперь стал понятен смысл его болтовни.

— Услыхал я в обители, что вас исключили. За «разложение» или мещанство, говорят… Странно устроен мир. Расхаживай по нему, как аршин проглотивши. Я тоже когда-то любил музыку и увлекался ею. Да все это — яд. Да, да, яд для нашего брата… Вам, товарищ Мухтаров, не следует печалиться. Исключили, а потом снова восстановят.

— Да-а, исключили… Так об этом уже известно даже в Караташе, в обители? — вдруг спросил он, резко обернувшись. — Погодите, Молокан, а по какой же «графе» вы нанялись в обитель?

По тому, как гость задумался, Мухтаров понял, что своим вопросом задел человека за живое.

— Может быть, я оскорбил вас своим вмешательством?.. Простите, Вася, меня заинтересовало…

— Не работаю ли я каким-нибудь казием или муршидом в обители? — продолжил Молокан вопрос Саида, тоже подходя к окну. — А знаете, не скрою от вас, я работаю в обители, как…

— Правоверный муршид?

— Да, товарищ Мухтаров. Собственно… почти так. Но вполне правоверный… Должен!.. — произнес Молокан совершенно трезвым голосом. Он следил за Мухтаровым своими глубокими умными глазами, не моргая, но и не скрывая своих мыслей. По глазам Саида он понял, что тот если и не знает многого, то все же догадывается о главном.

— Узбекча билясызмы?[46] — понижая голос, почти шепотом, заговорщически спросил Саид у Молокана.

— Узбекча, арави, тюрхча… билёрым!..[47] — одним духом выпалил Молокан, опустив глаза.

Мухтаров вдруг заметил, что в произношении Молокана больше чувствовался арабский акцент, чем русский. И он удивленно подумал: вот тебе и Вася, «графа»!..

— Значит, «нанялись» в обитель, изменили Преображенскому? — спросил Саид, чтобы не молчать, наблюдая, как этот человек возится с газетой.

— А что поделаешь, товарищ Мухтаров? — произнес Молокан и посмотрел на Саида уже как свой, как совсем близкий человек, как друг. — Преображенский для меня сейчас нуль без палочки, есть герои дня куда значительнее. А на нашей работе, Саид-Али, если нужно чертом назваться — назовешься и пойдешь внаймы даже в ад. К тому же вполне реально чувствуешь при этом, как у тебя отрастают рожки… Да-а. А по поводу исключения — не стоит вам так сильно переживать.

— То есть как? — спросил Саид, который еще до сих пор находился под впечатлением неожиданного признания Молокана, чувствовал в душе благодарность ему за доверие, но в то же время и не в меньшей степени был удивлен им. То, что Молокан так запросто оценивает его личные дела, — снова вызвало в нем какое-то подозрение. Кто он такой, почему столь легко относится к такому делу, как исключение из партии?