Роман межгорья

— Я здесь сойду. А ты поезжай, — сказал Батулли и пересек улицу.

Только пройдя квартал, он принял окончательное решение. На мгновение остановился, чтобы сориентироваться, где находится, и, увидев на углу аптеку, торопливо зашел.

В аптеке телефон не работал, но там согласились оказать ему услугу и направили курьера с запиской Батулли в редакцию газеты «Восточная правда».

Затем Батулли не спеша направился к себе в учреждение.

Там уже ждал его Вася Молокан, потный и едва переводивший дух. В редакции его предупредили, что товарищ Батулли, наверное, хочет дать интервью, и, чтобы успеть сдать его в сегодняшний номер, Молокану пришлось торопиться.

— Доброе утро, товарищ Батулли, — напомнил о себе Молокан, хотя он прекрасно понимал, ято Батулли только делает вид, будто не замечает его, простого газетчика, собкора на побегушках.

Но Батулли по достоинству оценил этого ассимилировавшегося в Турции русского человека. С этим еще будут считаться, будут. Он устроил его сотрудником газеты — свой человек всюду нужен! К тому же должность корреспондента в редакции газеты предоставляла полную возможность направлять его с какими угодно своими поручениями, не рискуя вызвать чьего-либо подозрения…

А Вася Молокан прожил полсотни лет, видел «котов всякой масти». Такая масть, как у Батулли, охочего до газетных портретов, скоро может полинять. Но ему нет смысла пренебрегать им.

Батулли хотя и не поздоровался с Молоканом, но стал очень быстро рассказывать ему, будто подчеркивая тем самым, что он ценит время корреспондента, всегда готового в один и тот же миг побывать в семнадцати местах. Батулли болтал без умолку, однако не переступая границ, в которых можно быть разговорчивым, пускай даже с таким доверенным человеком, как Молокан. Умышленно выдвигая и закрывая ящики стола, Батулли успевал отвечать на деловые вопросы служащим, в большинстве своем хорошеньким девушкам-узбечкам, и разговаривать с Молоканом. Чувствовалось, что он будто тешился своим положением и не заговаривал об основном.

— Я просил именно вас, потому что убедился в достоинствах вашего пера.

— И ума, наверное, — будто невольно добавил Молокан, стараясь поддержать сложившееся у хозяина представление о характере отуреченного русского человека. Но Батулли этого не заметил или, может быть, старался не замечать. Он ответил в тон Молокану:

— И ума, конечно. Дом культуры, который был запроектирован еще в начале строительства в Голодной степи (Молокан хотел было поправить ошибку Батулли, как поправил его Синявин, но промолчал), теперь наконец заканчивают. Мы об этом в прессе совсем ничего не пишем. Этот процесс над вредителями с вашей назойливой шапкой «Суд идет» так осточертел! Верно я говорю?.. — сказал он и посмотрел на Молокана, как на своего.

Было заметно, что он обдумывал, в какой подходящей для газеты форме можно высказать на всякий случай свое мнение, если газета попытается напечатать и эту «беседу».

Да, он на слове не поскользнется! Ему, понятно, безразлично, как газета сообщит об этом новом деле в свете общих достижений советской культуры.

— Но вы верно поймите меня, гражданин Молокан, мы ни слова не сказали о нашей национальной политике. Дом заканчивают. Его можно еще спасти… Да, да, спасти. Хорошо, что у вас есть фотография проекта фасада этой ничтожной коробки. Наш узбекский глаз привык находить гармонию линий там, где они, как прекрасные брови южной женщины, неожиданно изгибаются в своей кульминации и постепенно сливаются в ровной пропорции… Простите, вы же видите, что этот поэтический образ… это крик культурного человека. Дом можно еще спасти. Не обязательно, чтобы он был выдержан в чисто мавританском стиле. Мы за стилем не гонимся, можем и свой создать. Но не отразить хотя бы традиции знаменитого зодчества Шах-и-Зинда, прекрасного склепа вдовы Улугбека, где, как в гигантском рупоре, концентрируется звук со всей окружности, где даже за квартал хорошо слышен шепот. Понимаете, гражданин Молокан, надо отобразить нашу национальную гордость — многовековую культуру предков. Знаю, знаю, что все мы интернационалисты, но надо придерживаться формулы: хотя и советская, но национальная по форме.

— Я когда-то, кажется, был украинцем.

— Тем лучше вы меня поймете. Украинское барокко я уважаю не меньше, чем свое… — сказал он и умолк. В самом деле, что же он может назвать своим? Или так же, как и украинские неоклассики, сфальсифицировать какой-нибудь искусственный «стиль», позаимствовав черты браминизма или скопировав иную разновидность мавританского стиля? Поразмыслив, он продолжал: — Во всяком случае, этот дом надо спасти. Вот почему я просил бы вас побывать в Кзыл-Юрте и, поговорив кое с кем из строителей, поднять кампанию в печати.

— Вы советуете поговорить кое с кем… — задумавшись, промолвил Молокан, явно перебирая в памяти оставшихся в степи строителей. — Посоветоваться с инженером Синявиным или Лодыженко? Правда, Синявин прекрасно, черт, разбирается в восточных стилях, и, может быть, попытаться прощупать старика, а? К сожалению, нет инженера… де Кампо-Сципиу…