Роман межгорья

— Не надо, мама, не надо выбирать, — ответил Саид матери. — Как-нибудь и сам займусь этим. Дайте только срок. Я так долго не был в Узбекистане.

— Да я же калым приготовила. Две тысячи…

Позавтракали. Гости поднялись с ковра.

Саид нервно подошел к окну. Мать тоже умолкла. Старая женщина, убирая посуду, чувствовала настроение сына и переживала его тревогу. В такие минуты она для счастья сына готова была пожертвовать своей старой жизнью.

— Я молчала, оглым-бала, ждала столько лет. Буду молчать еще, пока жива. Мать все знает. Не таким стал мой сын, каким был, но… ведь сын…

— Да, мама, не таким, — обернулся к ней Саид и горячо заговорил: — Уважая свою мать, я соглашусь на все, кроме одного: я не позволю глумиться над моим человеческим достоинством и покупать за калым жену. Женюсь на той, которую буду любить, как… вас, мама, как самого себя. А для этого надо найти хорошую девушку и не оскорблять ее женственности, святых человеческих чувств позорной куплей — точно речь идет о вещи или о животном!

Мать посмотрела на Лодыженко так, будто хотела найти в нем союзника, тяжко вздохнула, но не протестовала, когда сын подошел к ней и поцеловал в морщинистую щеку.

— Не знаю, — промолвила она, вытирая слезы и встряхивая скатерть. — Я не знаю! — еще раз повторила она.

— А я знаю, мама. — И Саид снова подошел к матери. — Давайте поговорим о другом. На этих днях или, может быть, через неделю-две к нам должен приехать один… таджик. Я пригласил его к нам. Только, прошу тебя, выслушай меня спокойно и не перебивай.

Лодыженко понял, что его присутствие смущает старуху. По требованию Саида она не закрыла свое лицо перед чужим, да еще и неправоверным мужчиной и теперь чувствовала себя в присутствии постороннего человека словно связанной по рукам и ногам.

— Я пойду, Саид-Али, немного пройдусь, — сказал Лодыженко и вышел.

— Говори, оглым-бала, — сказала мать таким тоном, будто она решилась слушать своего сына, хотя бы он здесь стал говорить о ниспровержении неба.

— Ну вот и отлично, она-джон. Я еще выпью чаю с тобой.

Мать чинно налила чай в свою пиалу и дрожащей рукой подала ее сыну. Со страхом смотрела она ему в глаза, решительно и кротко, как и подобает матери, разговаривающей со своим любимым сыном.

— Женюсь я, конечно, без калыма. Свою жену я буду любить, и моя мать тоже будет уважать любимую сына. Но собранный тобой калым я хочу отдать в уплату за освобождение нашей несчастной Този-хон.

— Что? — вскочила мать и остолбенело умолкла. А Саид, попивая из пиалы кок-чай, продолжал все так же спокойно:

— Ты обещала дослушать меня до конца… Този-хон жива.

— Мать знает об этом, оглым-бала! Мать все знает.

— И о ее сыне?

— Ио мальчике, моем несчастном внуке.

Теперь Саид резко поднялся с коврика. Лицо его побледнело. Он с раздражением выплеснул из пиалы чай прямо на пол.

— Нет, не внук он! У этого бедного создания была только мать и больше никого…

— Саид-бала!..

— Не перебивай меня, мать. Този-хон — несчастная жертва звериного адата, темных предрассудков. Мы должны спасти ее хотя бы теперь. Она выглядит старше тебя, своей матери. Я не могу спокойно жить на земле, зная о такой несправедливости… Погоди, мама! Я обо всем подумал, все взвесил. Ты мать, а я ее младший брат! Я мог бы прямо пойти к имам-да-мулле Алимбаеву, показать ему на ущелье Кзыл-су, где утонул сын нашей Този-хон, приказать привезти ее сюда и передать из рук в руки тебе — ее матери. Ведь я. могу и так поступить. Но я понимаю, что мы еще живем в такое время, когда над людьми тяготеют страшные предрассудки. Мы должны найти такой способ, который даст возможность вернуть Този-хон домой и при этом обойтись без большой огласки…

— Что ты задумал, сын мой, что ты задумал? Я же бедная, старая женщина. Если меня и не убьют, то проклянут служители правоверных.

— Об этом я и забочусь, о покое моей матери. Если бы я не думал об этом… Свой суд учинил бы над ними, а если поступим так — ишаны и муллы не проклянут тебя. Они просто ничего не узнают. Нашу Този-хон привезут сюда как… мою жену за твой калым! Но им не уйти от суда, еще придет время…

Мать сплела пальцы и перепуганными глазами смотрела на сына. Ее уста, как и руки, крепко сжались. Нельзя сказать, что она, услышав от сына страшные для нее слова, потеряла дар речи. Она просто-напросто была ошеломлена новыми для нее переживаниями.

Взволнованный Саид отошел от ковров и подушек, разложенных на полу, и стал прохаживаться возле окна. За окном у подножия горы расстилались виноградники, а правее, у моста, шумел тот самый водопад, где Любовь Прохоровна любовалась радугой, игравшей в его брызгах. Туда направлялся теперь Лодыженко, приглядываясь по дороге к каждой парандже, шедшей ему навстречу.

— Мама, мы, кажется, договорились. Я хочу, чтобы так было, и ты не станешь мне возражать…

Нет, мать не станет возражать! Она всегда покорна своему умному, доброму сыну.

XII