Роман межгорья

Сколько лет уже молится старый Исенджан!.. С той поры как ему, тринадцатилетнему мальчику, отрезали в обители косичку, он старательно пять раз в день протягивал руки к небу и молился. И только теперь, когда он стоял коленопреклоненный на чапане, какое-то запоздалое разочарование возникло в его сердце. Оно не часто посещает верных последователей ислама, но если уж появляется, то глубоко тревожит душу.

Исенджан, уже воздевший было свои морщинистые руки к небу, где багровое солнце собиралось распрощаться с горными вершинами, повернулся резче, чем позволял его возраст. Ему вдруг показалось, что кто-то подслушивает его грешную мысль. До сих пор Исенджана никто не мог обвинить в том, что его молитвы неискренни. А тут такое пришло в голову…

— Ллоиллага иллалла. Мухаммадан рассул алла… — спешил приученный язык, а мучительные вопросы настойчиво копошились в мозгу, словно черви…

Кому и какую пользу принесли его молитвы? Семьдесят лет топтал своими ногами берега реки Кзыл-су, жил рядом с ней, как со сварливой, Но добродетельной хозяйкой, госпожой. И ни разу не узнал — приняты ли его молитвы, удовлетворили они или оставили равнодушным того, кому посылались эти веками заученные слова.

Три раза он пешком ходил в Мекку, в мазар самого Магомета, но не ощутил счастья. Долгих семьдесят лет, и не для себя, а…

Он с тревогой думал о прожитой жизни и еще ревностнее то поднимал руки вверх, то прикладывал их к груди во время долгого страстного поклона. Его толстые побледневшие губы механически шептали арабские слова молитвы.

А от подножия гор, от безграничной равнины Голодной степи доносился непривычный для него шум. Казалось, пустыня не хотела воспринять этот человеческий говор, и он собирался в клубок, поднимался к облакам.

«Зачем пришли сюда эти люди? Неужели они верят в то, что мертвые безграничные поля можно оживить ценой своей жизни? Какими водами удастся им напоить эту голодную землю? Разве что потом своим и кровью…»

Воздев в последний раз руки к небу, Исенджан точно окоченел. Слово застряло у него в горле, а глаза от неимоверного напряжения затянулись кровью, которая будто остановилась в его жилах…

Колоссальный столб из камня и пыли неожиданно поднялся над Голодной степью, оттуда, где шумели люди, и тотчас задрожала земля. Страшный взрыв прокатился по горным ущельям, по дикой пустыне Голодной степи. За первым столбом рванулись к небу второй, третий… десятый. Тяжелая пыль закрыла уходящее солнце, и тут, будто отвечая старику Исенджану, в горах прозвучало эхо. Перед могучей силой взрывов замерли проклятия, только что возникшие на его устах, — проклятия на головы инженеров, пришедших сюда, в Голодную степь, и пытающихся разрушить обитель святого Дыхана, а водами Кзыл-су оросить эти дикие дебри и, может… может быть, еще и создать на ней коммуны?

Сзади раздались голоса. Он вздрогнул, как преступник, пойманный на месте преступления. Его бирюзовые четки, точно мертвая змея, сползли с руки и, покатившись по камням, легли к его ногам. К Исенджану приближалась группа людей, по-видимому инженеров. Падать снова на колени и молиться было поздно. Бежать — значит испортить все дело.

Кротость… Проявить кротость овцы, и ты, старый Исенджан, исполнишь то, ради чего сюда пришел. Тебе нечего их бояться. Кто может доказать, что ты понимаешь их язык? А без языка, без знания их языка ты — невинный человек.

— Не мешают ли тебе, старик, наши взрывы молиться? — смеясь, обратился к нему инженер Преображенский, обходя камень, отшлифованный ветрами, похожий на какое-то чудовище.

Исенджан чуть было не ответил ему по-русски, но удержался и немощно залепетал.

— Бельмейман, ходжа бельмей[17] — произносил он, прикладывая поочередно руку то к челу, то к сердцу и отбивая тяжелые старческие поклоны. Кто-то из толпы повторил те же самые слова. И снова на лице Исенджана — кротость и почтение.

Покорная рабская улыбка и взгляд в ту сторону, где в вечерних сумерках тучами оседала поднятая пыль и отдавалось эхо первых взрывов.

— О нет, нет, великий господин! Может быть, мои старческие кости преграждают вам путь, я прошу извинить меня… я слишком стар, чтобы понимать, где следует стелить чапан для молитвы.

Преображенскому перевели слова Исенджана. То ли Преображенский был очень польщен оказанным уважением, то ли какие-то другие соображения побудили его благосклонно отнестись к старику.

— Хороший господин, великий господин… — шептали уста Исенджана, а его глаза провожали толпу людей, проходящих мимо него.

Преображенский еще раз остановился и отстал от группы. Остановился и переводчик технической комиссии. Преображенскому о чем-то важном хотелось спросить у старика, но как ты ему скажешь, чтобы он понял? И Преображенский с помощью переводчика спросил у Исенджана:

— Ты не из обители?

Старик виновато замялся. Ответить было бы проще, если бы вопрос задавали без переводчика. Тогда Исенджан лучше ориентировался бы, как ему отвечать, чтобы не испортить дело.