Роман о Лондоне

Но его очень обрадовало следующее имя, и он нежно повторил его два-три раза, ибо имя было явно русское: Катя Красина.

Репнин долго еще сидел над бумагами, которые выскальзывали из его рук на пол. Он их не поднимал.

Странная брошюра. Странные англичане. Странный Лондон. Он вспомнил, что отец привез ему, мальчику, в Петербург гувернантку из Лондона. Потом ее уволили, так как мать приревновала к ней отца. Девица была недурна собой и молода. Хорошенькая. Он было даже влюбился в нее. Сначала это казалось прекрасно. Ему было десять лет. После он эту девушку возненавидел. Однажды, во время путешествия по Шотландии, он даже вырвался от нее и сбежал, так что его разыскивали и водворяли обратно с помощью полиции. А отец по-прежнему оставался англоманом. Самым рьяным англоманом среди членов государственной Думы. Он первый ввез из Англии в Россию спортивные лодки для своего клуба, основал теннисный клуб, пропагандируя теннис на траве, как играли в Англии. В отчем доме гостям подавали не русский, а английский чай.

Сын же почтенного члена Думы после семи лет, прожитых в Англии, невзлюбил и Англию, и англичан. Не мог выносить. Иногда даже ненавидел. Он считал, пора признать, что именно они повинны в гибели русского царя. И прибавлял: они умышленно погубили Россию. Они повинны и в бессмысленном кровопролитии во время гражданской войны, в котором он лично не участвовал, но о котором много знал. Впрочем, и его отец, бежавший вместе с Сазоновым, разочаровался в англичанах. Он писал сыну, что союзники их попросту надули. Так же думали и все те разбитые и посрамленные русские люди, которых в Керчи погрузили на старое корыто, чтобы везти по Черному морю в Румынию и Турцию. Так же думал и он сейчас, когда в кругу русских эмигрантов пронесся слух, будто Англия пытается прибрать к рукам немецкое оружие, чтобы употребить его против Москвы. Некоторые среди эмигрантов, правда, встретили подобные слухи восторженно, но — после одержанных русскими побед — число таких людей оказалось ничтожным. Репнин открыто осуждал англичан, и его раздражение против них уже перерастало в ярость.

Однажды в Польском клубе он даже спровоцировал скандал, когда, разглядывая какие-то иллюстрированные журналы, поместившие фотографии парада на Красной площади в Москве, заявил, что выправка советской армии осталась прежней. Русской.

Все другое, добавил, его не касается. Через несколько лет он перейдет в мир иной. А будущее еще никто никогда не смог предугадать.

Тогда же он купил этот французский журнал и послал его Курагину (тому, что снабжал в Милане Надю билетами в Ла Скала). И сейчас еще Репнин слышит, как тот говорил про себя: «Смотри, Курагин! — Та же выправка. Тот же чеканный шаг. Это — я, Курагин! Это — мы!»

И словно этого ему кажется недостаточно, он сейчас, мысленно, с теми же словами обращается к некогда презираемому им Сурину, забыв, что этот человек уже мертв, что он давно покончил с собой. Вспоминает и Новикова, уехавшего в Перу, и думает — успел ли тот посмотреть эти фотографии перед смертью? Видел ли их и почтенный член Думы, жалкий подхалим и болтун Шульгин?

Решает порыться в куче старых газет и журналов, которые он хранит в шкафу, и найти тот номер, чтобы послать его бедняге Алексееву, теперь уличному продавцу газет. Советские журналы и газеты получал лишь «Комитет освобождения», но скрывал их от своих соотечественников. На мгновение перед Репниным возникло лицо отца, который навсегда затерялся где-то в Финляндии. Удалось ли ему хотя бы перед смертью увидеть эти фотографии?

Пока он так, нетерпеливо ожидая жену, разбирал в шкафу присланные из лавки бумаги, на пол выпали какие-то фотографии. Некоторое время он их словно не замечал. Спешил кое-как навести порядок на полке до прихода Нади, которая явно задерживается у старой графини. Графиня Панова живет где-то у подножия Бокс-Хилла. За городом. Автобусы туда ходят редко.

Неожиданно он ощущает прилив нежности к жене — такой красивой, любящей его, кажется, еще больше после его возвращения из Корнуолла. Одновременно чувствует и жалость к этой женщине, и ждет ее, и, не видя, мысленно видит ее перед собой. Вот он дома и с завтрашнего дня будет уже без гипса каждое утро ковылять туда, в свой подвал, за один фунт в день. Это жалованье поможет им кое-как перебиться до ее отъезда. Для него лично подобная жизнь давно утратила всякую прелесть, всякий смысл, хотя именно так — каждое утро отправляясь в набитых вагонах метро на работу и каждый вечер возвращаясь в тех самых вагонах домой — постоянно живут рядом с ним несколько миллионов людей в Лондоне.

Какой смысл в этом сумасшедшем конгломерате? Ему подумалось, что некий смысл имеется даже в жизни животных, и птиц, и бабочек, и насекомых, да и ящериц. Они тоже трудятся. Кроме пчел и муравьев работают каждый только для себя. Но их жизнь всегда естественна. А жизнь князя не естественна.