Роман о Лондоне

Она так радовалась, когда удалось отправить его на побережье и он возвратился оттуда загоревший, свежий, сильный — несмотря на лопнувшее сухожилие. Но Репнин скрыл от нее, что там, на побережье в Корнуолле, впервые ощутил приближение старости. В зеркале с этой своей черной бородкой он напоминал портреты французских королей или фотографии итальянских наемных убийц — высокий, горбоносый, с черными пылающими глазами. Но когда отворачивался от зеркала, его бледное лицо с высоким лбом и скорбно сжатыми, усталыми губами выдавало тоскующего, удрученного человека. Все тщетно. С того самого дня, когда он покинул Россию он превратился в собственную тень, и только. Он вынужден коротать свой век в подвале, в лавке какого-то шорника и сапожника, среди вонючих колодок, человеческих ног и подметок. Светлыми кажутся только те минуты в его лондонской жизни, когда мысленно он переносится в свое родное Набережное. Это любимое село, поместье матери, подаренное ему, когда отец вызвал его из Парижа и определил к Сазонову. Там спокойно текла широкая Волга. (Каждый русский эмигрант ежедневно на какое-то время мысленно обращался к своей родине.)

После возвращения из Корнуолла Репнин начал пренебрегать условностями хорошего тона, благовоспитанностью аристократа и русского князя в обращении не только с иностранцами, но и своими сонародниками. Старался лишь, чтобы это не заметила Надя. В его речи появились какие-то странные мужицкие выражения, он стал говорить по-народному медленно, растягивая слова, а высшей формой человеческой деятельности, жизни и счастья провозгласил занятие земледелием. Он был смешон, но Надя делала вид, что не замечает этого. Она потешалась над ним про себя, когда слышала его вздохи и патетические восклицания: родное мое Набережное!

Его отец, англоман, почтенный член государственной Думы, внушал сыну, что идеал государства — Англия. Идеал человека — англичанин, либерал. А сын его сейчас превозносил образ жизни своих мужиков, с изумлением вспоминал коней, жито, осеннюю жатву и полевые маки. В былые времена из года в год они проводили лето в поместьях его матери. Жизнь в Санкт-Петербурге и Париже представлялась краткими эпизодами. Поэтому в его сердце русское село было родным гнездом, где поют птицы, а Петербург рисовался сплошным балом, где все кружится в каком-то вихре. Царь, генералы, графы, Репнины, красавицы, которых он только начал покорять. Мысленно переносясь в Набережное, он видел его прекрасным и милым, как летний вечер и заход солнца — прямо в Волгу. Видел каким-то светлым. Русская песня, русские крестьянки, голоса которых звенели в его голове, а они сами окликали его по имени и звали куда-то — во всяком случае ему так казалось, — все это было с ним здесь, на чужбине, и влекло, словно руки, протянутые для объятия. Конечно, это было смешно. Надя не переставала удивляться — по сути дела, прежде они оба знали ту жизнь, село, ту музыку как-то издалека, словно наблюдая ее сквозь бинокль в театре. И все-таки она умолкала со слезами на глазах, когда он восхищенно вспоминал Набережное.

Возвратившись вечером домой, Надя до полуночи сидела за швейной машинкой и с любопытством расспрашивала мужа — о Корнуолле, об отеле «Крым», о генеральше Барсутовой, о людях, с которыми он там познакомился. Теперь, после стольких лет скитаний, они вынуждены были спать на узких неудобных кроватях. А когда-то, в детстве, у каждого была отдельная комната на втором этаже дома. Репнин рассказывает о Корнуолле сбивчиво и неохотно. Всего он жене так никогда и не рассказал. Что касается Нади, ей особенно поправился Эксетер.