Роман о Лондоне

Вообще в последнее время, стоило Репнину присесть где-нибудь в Лондоне на скамейку, в парке, даже в крохотном скверике — около какой-нибудь церквушки, или возле огромного собора святого Павла, — он невольно вспоминал Санкт-Петербург. Свое прошлое и эту Аню, дочь полковника Коновалова. В те часы, когда Лондон обедал и жевал, жевал, чавкая миллионами и миллионами жевательных орудий — присосавшимися искусственными челюстями, — Репнин выползал из своего подвала и подолгу сидел так, только чтобы не оставаться внизу. А Лондон проходил мимо него, как во сне, как будто весь этот город — сон. Очнувшись, наконец, и взглянув на часы, он бормотал по-русски одно и то же: все прошло как сон. Тоска, овладевавшая им всякий раз, когда он оставался один, — подобная тоске актера, в одиночестве ожидающего следующего акта, — терзала его главным образом оттого, что он не в силах был объяснить себе: почему никак не может приспособиться к Лондону, к этому огромному городу, где живет столько иностранцев, которые сумели найти свое место в нем.

К чему тянуть такую жизнь еще несколько лет? Нет смысла! Это было известно уже Сенеке! Это поняли и Барлов, и тот Шульгин, и Драгомиров, да и Сазонов тоже. Все они были несчастны, и все помышляли о самоубийстве. Они были несчастны, но ни один не мог объяснить почему. Может быть, только потому, что были русскими? Эмигрантами? Сидя в тот вечер на скамье в Гайд-парке, Репнин вдруг заключил: нет, нет, причина не в этом. Корни его несчастья, его неспособности обрести свое место в Лондоне, на чужбине, показалось ему, заключены в том, что он потомок солдата, потомок Репниных, маршалов, фельдмаршалов, офицеров. И сам — офицер. А не горный инженер, о чем всегда мечтал. Он русский офицер. Вот в чем причина его неприкаянности на чужбине и в Лондоне. Он — солдат. И в этом — корень всего. That’s the rooth of everything, шептал Репнин по-английски, все еще сидя на скамье и только собираясь идти к себе домой, на восьмой этаж в Нелл-Гвин.

Да, он офицер, и все больше и больше испытывает растерянность от своего штатского существования среди миллионов жизней, которые ежедневно наблюдает вокруг себя в Лондоне. С каждым днем он все более неуверен, смешон, слаб, неловок в этой среде, он уже грезит наяву, будто молокосос, юнкер. Гуляет по Петергофу со своей первой любовью, дело доходит и до галлюцинаций: он схватил и душит Сорокина, повалил его тут, на скамейку, и душит, душит с наслаждением.

И все это доставляет ему огромное удовлетворение.

Вероятно, потому, что эта девочка — его первая любовь — и сейчас здесь, в сумраке аллеи, и не исчезает во мраке, потому что дочь полковника Коновалова все еще с ним. Она с ужасом взирает на то, что он делает с Сорокиным, и ему слышится, как она кричит, умоляет его, плачет. Но он таки задушил Сорокина и сбросил тело наземь, легко, будто это не человек, а кукла. Какой-то Надин эскимосик, легче пуделя белого, какой был у барышни Коноваловой. Только спустя полчаса Репнин пришел в себя. Он ударил палкой по скамье, чтобы прервать подобные мысли, и медленно поплелся к дому. И что уж совсем невероятно, ему казалось, в аллее, впереди себя он видит — да, да, видит — любимое юное существо, в синей блузке и синей юбке, которое с грустью смотрит на него, а потом в ужасе бежит прочь.

Он шел понурясь и чувствовал, что ногу все-таки слегка волочит.

Перед ним в полумраке слабо освещенной аллеи рассыпались в брызгах и взмывали вверх фонтаны Петергофа. Петергоф воскресал в его воображении. Белые фонтаны и кружат, и танцуют в ночи, словно балерина, плещут и взбивают пену, сверкают, будто снег. Да, да, такую точно пену он видел в Корнуолле, пена там обозначила белую границу, разделяющую два мира, которую не пересекал никто живой. Она остается на песке, после бурных волн океана, навечно. Еще никому не удавалось вернуться из прошлого. Даже Пушкину.

А впрочем, что сейчас поделывает, как поживает барышня Коновалова?

Она осталась для него навсегда семнадцатилетней, но теперь, вероятно, уже давно замужем, если, конечно, выжила. Может быть, иногда ездит с детьми в Петергоф? Наверно, иногда вспоминает и о нем? Когда он уехал в Париж, (ибо отец, уважаемый член Думы, хотел воспрепятствовать этому браку), она писала ему, что будет ждать его вечно. Глупости. Пора, впрочем, идти домой, а с этой ногой ему потребуется добрых четверть часа, пока доковыляет до огромного здания, где ждет жена, склоненная над швейной машинкой. Целое человечество, привыкшее утверждать, что человеку подвластно все, которое так самоуверенно, когда речь идет о прогрессе и о будущем, не могло бы вернуть ему барышню Коновалову и перенести его самого на ту скамейку, где лежит ее ученическая сумка.