Роман о Лондоне

Репнин стоял под окном, откуда ясно слышал, как беседовали по радио несколько голосов, а наверху видел женщину, в синем плаще, возле спасательной лодки. Лицо ее было хорошо видно. Она, как это делают защищаясь от солнца или яркого света, заслонила глаза рукой, правой, которой облокотилась на перила. Вскоре судно медленно, почти незаметно, стало отделяться от каменного причала. Минуты через две-три оно удалилось настолько, что между ним и каменным причалом уже плескалась грязная вода. Пассажиры замахали руками. Репнину тоже захотелось махнуть на прощанье рукой. Еще несколько минут было видно ее лицо и она вся, в дождевом плаще и странном кожаном берете на голове. Мимо нее прошли два матроса и остановились невдалеке возле какого-то подъемника. Она вынуждена была несколько отодвинуться в сторону. На палубе толпилось много пассажиров, махавших своим провожающим, но она стояла отдельно. Рядом с ней никого не было.

Он видел, как, не сводя с него глаз, она заплакала, а заметив внизу воду и то, что судно уже значительно удалилось от берега, вдруг как будто бы вскрикнула и закрыла лицо обеими руками.

Репнина до глубины души потряс этот приглушенный крик. Он увидел, как она быстро повернулась и побежала.

На том месте, где только что стояла Надя, уже никого не было.

Она исчезла.

Репнин неподвижно стоял, а корабль все дальше и дальше уходил от берега, разворачивался и, подрагивая, медленно приближался к тому месту, откуда его должны были вывести на рейд. На палубе, где только что стояла Надя, по-прежнему было пусто.

Репнин не двигался, может быть, еще с четверть часа.

Он чувствовал, что все тело его сковал холод и ноги стали тяжелые, будто колоды. Он не покидал набережную добрых полчаса. Ушел, когда ему сказали, что он мешает работе крановщиков. Оставалось всего два поезда для возвращения в Лондон.

В ожидании поезда он зашел в вокзальный буфет, чтоб в тепле скоротать время. Там было полно народу и очень душно. Все пили стоя. С трудом в одном из уголков ему удалось найти место и сесть. Никогда в жизни, ни на войне ни после нее, Репнин не терял присутствия духа. Даже под огнем. Даже когда в Одессе он должен был бежать по улице, перескакивая через трупы. Во время войны он был молод, и мозг его работал четко, как часы. Чтобы ни происходило вокруг него, он мог вынести, мог все повторить сам, будто рассказ, выполнить как задание или приказ, полученный на батарее или в штабе. Четко и точно. Не происходило ничего, чего бы он не понимал, что не мог бы себе объяснить, описать, отделить правильное от ошибочного, хорошее от плохого. Однако сидя в этом буфете у крошечного окошка, из которого была видна часть порта, он почувствовал, что в голове все перемешалось и он не в силах понять, зачем существует этот буфет, зачем какие-то люди входят сюда и выходят, почему одни молчат, а другие болтают и почему все пьют. Наблюдая за тем, как они смешно и торопливо глотают, закинув вверх голову и устремив в потолок глаза, он только заключил, что пьют они не воду, но объяснить себе, зачем это делают, не мог. Было неясно и то, о чем они спрашивают друг друга и что отвечают. Когда среди этих докеров, матросов и мелких служащих какой-то мужчина начал яростно кричать, Репнин был поражен. Он не мог понять, что хочет этот человек.

Вдруг ему показалось, что он возвратился в Париж, что, как прежде, сидит в каком-то бистро, в предместье, но он тут же очнулся — вокруг был совсем другой мир. А в общем в этом буфете было тихо, и смех раздавался возле того или иного столика неожиданно, будто взрыв, и тотчас стихал. Потом те, что хохотали, поднимались и выходили, молча. И тут он заметил группу людей на телевизионном экране возле дверей, и ему мерещилось, будто только что вышедшие люди исчезли где-то в самом телевизоре. Вероятно, оттого, что он был хорошо одет и отличался от собравшихся в буфете людей, какая-то женщина, когда он встал, пристально посмотрела на него. И он заметил ее, правда, уже тогда, когда мужчины вокруг были пьяны. Однако подвыпившие выходили тихо, спокойно и вполне прилично. Кроме одного, большеголового, который с трудом пробирался между столами, будто заблудился в некоем лабиринте, и тихонько шептал ругательства. Когда тот уже был в дверях, Репнин взглянул на часы и, хотя до поезда оставалось еще полчаса, поднялся.

Он вышел в сгущающиеся сумерки.

Направился к своему поезду и беспрепятственно прошел на перрон. Сел на скамью. Словно перед ним был тот телеэкран из буфета, Репнин видел корабль, на который посадил Надю, видел, как он удаляется от причала в море, в полумраке. Удивительно, в памяти со всеми деталями запечатлелась ее каюта, даже обои, как будто это были артиллерийские таблицы, которые он запомнил на всю жизнь, а память у него всегда была отличная.