Роман с Блоком

Ну, да, конечно, он опять недопустимо повел себя с женой, с любимой женщиной! Когда Любовь Дмитриевна перед обедом предложила ему принять какое-то лекарство, и он начал отказываться, она попыталась увещевать мужа. Тогда Блок с необыкновенной яростью схватил горсть аптечных склянок, которые стояли на столике у кровати, и швырнул их с силой о печку…

Опять приступ? Таких приступов уже было несколько, и единственное оказывалось хорошо — после них обычно наступали спокойные дни, когда родным и близким снова хотелось верить в выздоровление.

Сам Александр Блок, впрочем, явно предчувствовал скорый уход. Он тщательно готовился к нему и беспокоился, что не успеет сделать всего, что наметил, — поэтому торопился. Пытаясь побороть усталость, он до слез огорчался, что силы так скоро покидают его.

Сейчас он мало походил на себя прежнего — стал весь какой-то жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, и будто покрыт паутиной. Даже волосы, даже уши его стали другими, и, по замечанию Анны Ахматовой, он особенным образом ссохся, как засыхают вянущие розы.

Тем не менее, поэт придерживался собственного плана, о котором никому не говорил и о котором ни с кем не советовался. Началось все с просмотра любимых, или же чем-то запомнившихся книг. Затем он перебрал журналы детских лет, альбомы дальних путешествий с иллюстрациями. Потом настала очередь собрания сочинений, уже подготовленного к изданию, и приведение в порядок архива — черновых рукописей, дневников, записных книжек и поэтических набросков.

Александр Блок решил попрощаться со всем, что год за годом наполняло его жизнь.

Он всегда и все делал на совесть. Еще в начале этого года, когда денежные знаки мелкого достоинства обесценились окончательно и в буквальном смысле слова валялись под ногами, он вынул однажды, расплачиваясь, бумажник и, получив пятнадцать рублей сдачи, неторопливо уложил эту бумажку в назначенное ей отделение, рядом с еще более мелкими знаками. Труд, затраченный на такую операцию, во много крат превышал ценность денег — однако врожденная склонность к порядку и аккуратности обязывали Блока следовать раз и навсегда заведенному порядку в отношении личных бумаг. Поэтому в те нечастые дни, когда недуг отступал, Блок лихорадочно разбирал старые записи, уничтожал какие-то черновики, дневники, наброски будущих стихотворений…

Некоторые записные книжки он поначалу разрывал надвое, чтобы не перепутать и отправить в огонь только то, что не предназначалось для посторонних глаз. Туда же, в печку, предстояло отправиться и отдельным выдранным страничкам — чтобы, как пошутил поэт в разговоре, облегчить труд будущих литературоведов.

Александр Блок посмотрел за окно, и ему вдруг невыносимо захотелось поехать в Шуваловский парк. Еще до переворота он полюбил там гулять в одиночестве, будто это второе Шахматово — и как будто он жил там когда-то, и теперь ему было жалко оттуда уходить.

Помнится, еще Александром Сергеевичем было сказано: «На свете счастья нет, но есть покой и воля…». Они необходимы для высвобождения гармонии. Так вот, большевики покой и волю тоже отняли. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю — тайную свободу. И приходится умирать, потому что дышать уже нечем — жизнь для настоящего поэта потеряла смысл! Теперь в литературе всем заправляют разные товарищи, про которых еще умница Андрей Белый заметил, что они ничего не пишут, а только подписывают.

…Протянув к столику ослабевшую руку, Блок положил перед собой на одеяло очередной блокнот. Записи в нем относились еще к 1919 году, и поэт начал одну за другой пролистывать страницы:

«Бредешь пешочком, обгоняют матросы на собственных рысаках, полиция и убийцы на шикарных одиночках. Жарко очень. Чисто самодержавие. А рабочие плетутся измученные и голодные…».

Или вот еще:

«Сойдутся рабы — под угрозой военной повинности и другими бичами. За рабовладельцем Лениным придет рабовладелец Милюков, или другой, и т. д.».

Нет, сохранять это явно не следовало. Блок попытался порвать очередную записную книжку, но сил на это уже не хватало. Поэтому он просто положил ее в стопку, подготовленную для уничтожения, и перешел к более свежим пометкам, сделанным прошлой зимой и весной:

«Поэт — величина неизменная. Могут устареть его язык, его приемы; но сущность его дела не устареет…

Люди могут отворачиваться от поэта и от его дела. Сегодня они ставят ему памятники; завтра хотят “сбросить его с корабля современности”. То и другое определяет только этих людей, но не поэта; сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна; то или иное отношение людей к поэзии, в конце концов, безразлично…

Жизнь изменилась. Вошь победила весь свет, это уже совершившееся дело, и все теперь будет меняться в другую сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы…».

Это также не следовало бы оставлять, но внимание Блока уже привлекли долгожданные гранки книги «Последние дни императорской власти», которые на днях принес издатель Самуил Алянский.