Роман с Европой. Избранные стихи и проза

Я вышел на лестницу. Со сдержанно сочувственным лицом, какое бывает у служащих похоронных бюро, на площадке стоял известный мне лакей с длинным носом. Я позвал его в комнату. Когда он увидел ее убогую обстановку и торжествующий в ней беспорядок, артистическая значительность которых от него ускользала, его редкие брови взлетели кверху, и Он обратился ко мне уже с некоторой фамильярностью.

— Фрау Эльза…

— Что с ней?

Молодой господин не должен волноваться. Все, благодарение Богу, окончилось благополучно. Но два дня тому назад было очень, очень плохо. Госпожа мать фрау Эльзы много плакала. Фрау Эльза стреляла в себя из револьвера, из маленького черного револьвера системы браунинг…

Этот идиот, очевидно, не понимал, что мало кому придет в голову стреляться из пулемета. Я схватил его за плечо.

— Короче. Где она?

— О, как господин волнуется. Однако, я, кажется, уже доложил, что сейчас все обстоит хорошо. Профессор…

Но я вытряхнул из него его глубокомысленное многословие.

— Вот письмо, которое фрау Эльза оставила перед этим…

Вырвав из его лап серый конвертик и сунув взамен какую-то монету, я вытолкал его вон.

На бесчувственном листке, расплывающимися в кляксах слез каракулями, было написано самое необыкновенное и самое банальное прощальное письмо на этом свете.

«Мой дорогой! Неделю тому назад мне через маму сделал предложение один богатый архитектор. Я еще не рассказывала Тебе, что мы разорены… Мама настаивает, чтобы я стала его женой. Я сказала ей все. Она очень рассердилась и отвечала, что Ты, наверное, нищий и сумасброд, как все художники. Я люблю только Тебя и без Тебя жить не могу, но Ты не просил меня быть Твоей женой. Я не вижу выхода. Когда ты будешь читать это письмо, меня уже не будет в живых. Прости мне огорчение, которое я Тебе причиняю, и не забывай свою бедную любящую Эльзу»…

Дверь скрипнула.

— Голубчик, — важно произнес с порога Александр Александрович. — Вы, кажется, были невежливы с навестившем вас цыганским бароном. По крайней мере, он зашел ко мне и просил передать вам свою визитную карточку.

На дурацком муаровом картоне с золотым обрезом писарским почерком был записан адрес знаменитой клиники.

— Я готов быть вашим секундантом, — насмешливо прибавил Александр Александрович.

* * *

Пожилая монахиня с добрыми глазами вела меня по коридору, устланному мягкой дорожкой. Здесь стоял тот странный смешанный запах, которым пахнут площадки лестниц перед квартирами зубных врачей и который с детства вызывает во мне непреодолимый панический ужас. Я напрасно пытался взять себя в руки: этому мешал купленный по дороге букет роз в промокшей папиросной бумаге — предмет, с которым только женщины умеют обращаться естественно, без излишней деликатности или деланной небрежности. Монахиня скромно постучала в дверь. Еще не переступив порога, я увидел разметавшиеся по подушке короткие волосы и под ними милое лицо с проступившими скулами и страдальчески приоткрытым ртом. Эльза с трудом повернула ко мне голову. Огромные глава засияли. И, швырнув букет в сторону, не обращая внимания ни на любезного доктора, похожего на бородатого херувима, ни на пожилую даму и какого то низенького господина около нее, ни на бледного маленького индейца, я бросился к постели и припал лицом к похудевшей горячей руке с незаметными раньше голубыми жилками. Все с подчеркнутой деликатностью торопливо вышли из комнаты. И стоя на одном колене, целуя руки, холодный лоб и даже одеяло, нежно бранясь, я глазами умолял ее простить мне мою невольную вину. А через несколько минут, я открыл дверь и представился ее матери и повисшему на моем локте брату (маленький господин успел удалиться) уже как жених.

И как только впервые прозвучало это отвратительное пошлое слово, в одну секунду, сквозняком пронесся во мне теплый ветер покидавших меня мыслей и чувств, тех чувств и мыслей, которыми я жил столько лет, которыми дышало все мое полное надежд прошлое. Страшнее, чем брачная ночь для девушки, минута, когда мужчина навсегда теряет свою свободу.

* * *

Рана Эльзы быстро заживала. Я просиживал целые дни у ее кровати, и теперь у нас появилась новая и совершенно неисчерпаемая тема для разговоров — наша совместная жизнь.

Часто заходила в клинику моя будущая теща. В ее выцветших глазках, когда они устремлялись на меня, я замечал почти религиозный страх, — страх кролика перед удавом.

Иногда забегал и низенький господин, которого я уже видел. Это и был, выдвигаемый практической дамой, претендент на мое счастье — архитектор из письма Эльзы. Он входил всегда запыхавшись, неизменно и упорно удивлялся моему присутствию, потирал ладонью красненький носик, а другой рукой вытаскивал из-за спины цветы, фрукты или какую-нибудь иную ерунду, всегда превышавшую мои финансовые возможности. Эльза принимала его приношения невозмутимо, как должное, как языческий бог свои жертвы. Мне это было неприятно, но когда я попробовал высказаться по этому поводу, она меня просто не поняла.