Роман с фамилией

Уполномоченные во главе с Каракуцей явились на хутор в полночь, в канун 23 февраля. Реквизировали всю домашнюю утварь, увели скотину. Дом заколотили досками, а бабушку с детьми переселили в стылую малуху. В этой малухе они прожили несколько дней. Перед самой отправкой по этапу ещё и забрали все тёплые вещи. Хотели отнять и Нюрину любимую балалайку. Она не испугалась взрослых мужиков с наганами, вырвала её из рук:

– Не будете вы на моей балалайке играть! – и хрясть о колено, только струны жалобно тренькнули.

В ссылке тётя Нюра начала писать стихи, так скажем, критического содержания. Моя мама, уже в старости, вспоминала, что в Малом Нарысе тогда, в начале тридцатых годов, они, таясь, с оглядкой, пели одну песню, за которую даже из ссылки можно в тюрьму угодить!

Вполне возможно, автором песни была именно моя тётя.

Далеко в стране Тобольской
Между двух высоких гор
Обнесен стеной высокой
Белокаменный собор.

– Ой, скажи, скажи, малютка:

Кто, за что сюда попал?
Кто в Сибири оказался,
Переехавши Урал?

– Кто за жнейку, молотилку,

За косилку и плуга.
Кто за пересдачу хлеба,
За поддержку бедняка…

Тетрадь в клеёнчатой обложке, заполненную сочинениями тёти Нюры, бабушка Ефросинья Павловна сначала прятала за печкой, а после и вовсе сожгла – от греха подальше: неровен час, коменданту ссыльного посёлка в руки попадёт…

В первые годы Великой Отечественной войны тётя Нюра бурлачила – с бригадой мужиков тянула тяжелогружённые баржи по мелководью. Надорвавшись на этой не «бабьей работе», устроилась почтальоном – разносила «треугольники» и «казённые конверты» – похоронки по сёлам спецпереселенцев, раскиданным в Уватской тайге. Делать это приходилось в любую непогоду: где на лошади, где на своих двоих.

Случалось ей проваливаться под лёд речки Малой Нарыски и блуждать в пурге. Несколько раз она убегала от волков, а однажды её едва не разорвал медведь-шатун – спас случайно оказавшийся поблизости охотник.

Всё, что пережила моя храбрая тётя, возможно, и прорывалось в ней в частушечном кураже, в тяге к праздничному маскараду и эпатажу.

* * *

Среди нашей родни к стихосложению более других тяготел дядя Петя, Пётр Иванович Кердан. Он во многом повторил судьбу бабушкиного брата Трофима Павловича Возилова: так же воевал, был партийным работником, преподавал историю и обществоведение.

В отличие от своих младших братьев – Василия и Геннадия, дядя Петя даже в детстве не хулиганил, всегда был степенным и рассудительным. В семье он служил положительным примером, вторым по значимости после Трофима Павловича.

Ещё мальчишкой дядя Петя сочинял стихи, написал песню о Чапаеве, состоящую из сорока трёх куплетов. Я случайно обнаружил эту песню в девичьей тетради моей мамы, разбирая её архив. Имя автора скрыто под инициалами «К.П.», но сомнений нет – это рука дяди.

Уже на пенсии дядя Петя сложил целую поэму об истории семьи, о Гражданской войне, о раскулачивании, о ссылке и сражениях Великой Отечественной… Это пространное сочинение на четырёх десятках листов, старательно переписанное в нескольких экземплярах дядиным округлым учительским почерком, до сих пор хранится в семьях наших родственников и, конечно же, у меня.

Несомненно, у дяди имелись стихотворные способности. В его поэме немало интересных деталей, запоминающихся строф. Вот одна о репрессиях тридцатых, где лирический герой восклицает:

Ну скажи мне, на хрена
Забрали парня Нохрина?
Объясните, на хе…
Расстреляли Блюхера?

Грубо сказано, но точно. А точность, как ни крути, признак таланта. Так же прямодушно дядя написал и о своей несложившейся партийной карьере:

Ты мне что ни говори,
А партократы-тупари
Подколоть всегда умели:
«Неужели в самом деле
Батька твой был кулаком?
А мы тебя уже хотели
Завотделом взять в обком…»

Правда, дядина партийная карьера не сложилась не только по причине «кулацкого происхождения». Дочь его – Таня, учась в Москве, вышла замуж за мексиканца – представителя капстраны. А это в советское время не приветствовалось и не прощалось. После отъезда молодожёнов в Мехико дядя Петя и вынужден был уйти из секретарей райкома в школьные директора. На этом посту он проработал сорок лет до самого начала девяностых.

Вожди приходят и уходят,
А народы остаются…
По Москве бандиты бродят
И над Ельциным смеются…

Это последние строки в дядином сочинении. А ниже – приписка: «Продолжение следует».