Роман с фамилией

– Зачем же лошадь-то отдавать? – спросил я, запоздало удивляясь, что Тимоша в его молодые лета уже величают полковником. – Татар-то всего двое было, а вас – в десять раз больше… Они бы меня и так отдали. Из одного страха быть побитыми.

– Ты, Мыкола, ещё не всё понимаешь. Крымчаки – пока что наши единственные алианты, то есть союзники… Как ни крути, а с алиантами отношения портить не годится, даже ради спасения такого славного хлопца, как ты!

Он пришпорил коня, направляясь в сторону, противоположную той, куда меня вели татары.

Мы с казаками последовали за ним. Я поддал шенкелей, и моя лошадь, с виду неказистая, пошла резво и, догнав жеребца Тимоша, потрусила рядом.

Тимош покосился на меня, но ничего не сказал.

Выждав какое-то время, я спросил:

– Тимош, как там Юрась, спаситель мой, поживает? Он тоже небось полковник, как и ты? Каждому гетманскому сыну полковничий пернач положен?

Честно говоря, я боялся, что Юрась снова опередил меня: с полковником бесполезно состязаться в стрельбе из самопала.

Мои слова изрядно позабавили Тимоша. Но он и впрямь стал настоящим воином, не скалящим зубы попусту.

Он ответил сдержанно, но не без доли поучения:

– Братец мой жив-здоров. Но он пока что не полковник и даже не сотник. Эти чины просто так не даются. Их заслужить надо!

Я покраснел, ругая себя за нелепый вопрос, но не удержался от следующего:

– Выходит, ты заслужил?

– Выходит, заслужил, – с достоинством сказал Тимош. – Я ведь с отцом со дня его ухода за Пороги всё время рядом… А брат мой по своему малолетству с сестрами остался, под присмотром старшей рос… Он у нас – книгочей. Сейчас на выучке у Выговского, у генерального писаря… Тот его к поступлению в Киево-Могилянский коллегиум готовит. И тебя гетман, наверное, туда же определит, – предположил он.

– Попом я не буду. Я – казак! – вырвались у меня те же самые слова, что я говорил батьке.

Тимош глянул на меня с интересом.

– И то верно! – поддержал он. – Мне вот тоже любо на коне скакать, а не пёрышком по бумаге водить… Впрочем, и это занятие не вовсе пустое, как я раньше полагал. Под началом пана Выговского войсковая канцелярия стала не хуже упомянутого коллегиума: и реестр составляет, и планы сражений разрабатывает, и посольскими делами ведает, и соглядатаев везде рассылает…

Он посмотрел на меня и добавил:

– Кстати, этого Выговского батька Богдан у Тугай-бея на коня выменял, совсем как нынче я тебя…

– Как это – генерального писаря на коня?

Тимош едва заметно улыбнулся:

– Ну, в те поры Выговский ещё генеральным писарем не был. Он ведь лях, шляхтич и служил в кварцяном войске ротмистром, а опредь числился писарем у комиссара Шемберга… Под Жёлтыми Водами вместе с ним бился против нас! И храбро бился! Когда его пленили, трижды пытался бежать. Успокоился, только когда приковали цепью к пушке. Вместе с остальными ляхами мы его тогда татарам и передали… В благодарность за поддержку. Но батька Богдан увидел его среди полона и решил выкупить. Он ведь знался с Выговским ещё до восстания. Вот и выторговал его у перекопского мурзы. Сначала сделал своим личным писарем, а позже и генеральным… Тогда-то Выговский и переделал своё имя с польского Ян на наш лад. Теперь он Иван Остапович… Скажу тебе, человек непростой, весьма ловкий и хваткий! Да ты сам скоро увидишь!

За разговорами добрались до Чигирина.

Я подъезжал к особняку Хмельницких с волнением, гадая, как сложится моя судьба. Дом гетмана внешне оставался прежним – запущенным и неухоженным. Разве что широкий двор был чисто выметен, да у ворот появилась вооружённая стража.

Хмельницкий обрадовался мне вполне искренне. Обнял меня, как родного, отстранился, ещё раз прижал к себе, сказал с чувством:

– Жаль, батька твой Остап не дожил, не может побачить, какой ты у него добрый казак вырос. Жизнь свою он положил за волю матери нашей Украйны! Вечная ему память! – Я заметил, как Хмельницкий погрузнел и состарился. На лбу – две глубокие поперечные борозды, лицо отекло, как будто гетман несколько дней кряду пил горилку. От него и впрямь духом сивушным на меня пахнуло, когда я удостоился гетманских объятий. И хотя одет Хмельницкий был просто, по-казачьи, в голосе появились непререкаемость и осознание собственного величия. Он словно купался в произносимых им словах, ощущая значимость того, о чём вещает.

«Чувствует себя самодержцем всех украин…» – подумалось мне.

А гетман продолжал вещать:

– Под Берестечком погиб твой батька Остап. Погиб как герой, прикрывая отход казаков через трясину… Там, в этом проклятом сражении, потерял я враз двух друзей: Остапа и Тугай-бея. Оба были мне как родные братья, хоть один из них и басурманскую веру имел. Без них я остался точно орёл с подрубленными крыльями… – Глаза гетмана по-стариковски увлажнились, но тут же сверкнули гневно. – За всех поквитаемся мы с нашими обидчиками, Мыкола, и за батьку твоего тоже!

Он замолчал, отошёл от меня, мягко ступая по персидским коврам, уселся в кресло и сказал неожиданно кичливо: