Роман с фамилией

– Досточтимый боярин! Всё войско Запорожское под государеву высокую руку подклониться готово.

Бутурлин торжественно вручил гетману царскую жалованную грамоту.

И мы все отправились в церковь присягать царю на верность.

Присягу принимал приехавший с московитами архимандрит Прохор, ибо из местных святых отцов так никто и не явился.

Когда настал черёд присягать мне, я произнёс необходимую клятву и поцеловал крест, поднесённый к моим губам. Почувствовал в душе такую радость, как будто побывал у святого причастия.

В этот миг показалось мне, что родители наблюдают за мной с небес и радуются вместе со мной. Родина матери и отечество батьки соединились в моём сердце и стали едины…

Я вышел из церкви переполненный светлыми чувствами и столкнулся с Юрасем Хмельницким. Гетман вызвал его из коллегиума ради такого события.

Нарядно одетый Юрась поздоровался со мной и похвастался:

– Знаешь, Мыкола, какое жалованье батьке Богдану царь положил? Сорок соболей – в двести сорок рублей, да ещё сорок соболей – в сто пятьдесят, а к ним сорок соболей – по сто двадцать…

Он дотошно перечислял, сколько и какого соболиного жалованья Хмельницкому полагается:

– И мне соболя положены. Сорок штук по пятидесяти рублей! И генеральному писарю, и всей старшине…

Мне вдруг словно плюнули в душу. Перечисление богатств и наград за ещё не выслуженную службу показалось лукавством. Я-то присягал царю бескорыстно, от чистого сердца. Видел, что так же чистосердечно приносили присягу и другие простые казаки…

«Как можно в такой день говорить о каких-то соболях!» – подумал я, поспешив поскорее расстаться с ним.

Однако не только у Юрася заблестели глаза от неслыханных московских щедрот. Мне довелось стать случайным свидетелем приватного разговора Выговского и Тетери.

В поздний час я задержался в генеральной канцелярии, переписывая очередной гетманский указ.

Услышав в приёмной голоса, узнал Тетерю и генерального писаря.

– Ты, Иван, с боярином Бутурлиным, как мне известно, накоротке сошёлся, – говорил Тетеря. – Так вот, покуда праздничный кулеш не остыл, бей ему челом, чтобы исхлопотал нам с тобой у царя княжии титулы да грамотки выдал на владение наделами, которые мы сейчас имеем, а лучше бы ещё и на те, на которые глаз положили… Ты же видишь: гетман стар. Он, того и гляди, покинет нас… А там ещё непонятно, куда кривая выведет. Может, налево, а может, и направо… Может, нам снова придётся королю польскому присягать… В любом случае – титулы и земли при нас останутся.

– Тише ты, Павло! Зачем сотрясаешь воздух? Я определю тебя в состав посольства, что повезёт в Москву договорные статьи царю на подпись, там ты ему челом и ударишь! Поди не откажет в челобитной слуге своему «верному»… А о короле польском поостерегись вслух такое говорить. Думку думай, а язык держи за зубами!

Скрипнула дверь. Выговский и Тетеря вышли из канцелярии, оставив меня в замешательстве: «Неужто и генеральный писарь – двурушник?»

О подслушанном разговоре я хотел сообщить гетману. Но с некоторых пор доступ в покои Хмельницкого стал возможен только по разрешению генерального писаря.

Конечно, можно было бы попросить Юрася передать мои слова батьке Богдану, но Юрась уже уехал в свой коллегиум, и я не знал, когда мы снова свидимся…

3

Восторженные чувства, которые я испытал в день Переяславской рады, неожиданно пробудили во мне угасшую тягу к сочинительству.

Когда в подпаленной ляхами хате сгорела отцовская бандура, когда погибли мои родные, я как будто забыл, что складывал слова и перебирал струны…

Не вернули мне желание творить ни взгляды красивых дивчат на улицах Чигирина, ни красоты природы, которая по воле Божьей не устаёт удивлять людей своим совершенством, ни трели соловьёв в окрестных левадах…

А тут звонкие глаголы снова зазвучали, слова сложились в строчки…

На майдане казаки затянули кушаки,
Говорят Богдану:
– Ты нам, гетман, расскажи, как мы дальше будем жить,
Кто нам царь желанный?

Иль турецкий то султан – повелитель басурман,

Иль Гирей из Крыма?
Или польский Казимир нам пообещает мир
И ярмо, вестимо?

– Нет, милей нам русский царь – милосердный государь

Веры православной!
Да, Украйне по пути с Русью рядышком идти,
Как с сестрою равной…

Дума о Переяславской раде написалась быстро и как бы сама собой, когда мы вернулись в Чигирин. Я не стал доверять памяти, сразу записал её на пергамент.

Перечёл думу несколько раз, и во мне тут же родилась подходящая мелодия.

«А ведь славная дума получилась… – удивился, будто никогда прежде песен не слагал. – Эх, была бы у меня бандура…»

Свиток со словами я спрятал в поставец, где хранились перья, чернила, бумага, и за повседневными хлопотами на какое-то время забыл о нём.

Однажды меня вызвал к себе Выговский.