Роман с фамилией

– Что это? – спросил он, протягивая свиток.

Глянув на лист, я узнал свою думу.

– Твори, пан генеральный писарь…

– Вижу, что твори, а кто сочинил?

– Моих рук дело… – нехотя признался я, недоумевая: «Неужели кто-то из канцеляристов рылся в моём поставце? А может, сам Выговский устроил обыск?»

– Да у тебя, оказывается, талант, пан канцелярист. Ты, оказывается, не только каллиграфией владеешь, а ещё и славно вирши складываешь! – Выговский оценил мои способности высоко, как некогда пан Немирич. – Ты кому-нибудь показывал их?

– Нет, пан генеральный писарь, никому не показывал. Это же не вирши, а дума… Нужна бандура, чтобы она прозвучала как надо…

Выговский внезапно просиял:

– Надо, чтобы ты её пану гетману исполнил! Непременно! Не подведёшь?

– Что ж, исполню… – Я растерялся от предложения Выговского. – Только, говорю же вам, пан генеральный писарь, мне бандура нужна…

– Будет тебе бандура! – пообещал он.

Я вышел от Выговского, гадая: «Понравится ли дума Хмельницкому? Если Выговский хочет, чтобы я пел, значит, надеется, что понравится. Просто так он ничего не делает. Для чего-то хочет подольститься, задобрить старого гетмана думой, сочинённой в честь Переяславской рады.

Хотя зачем так Выговскому теперь усердствовать? Недавно Хмельницкий стал ему родственником – сватом: выдал дочь Екатерину замуж за брата Выговского – Данилу…»

Выговский в тот же день раздобыл где-то бандуру, чтобы я смог поупражняться. Бандура была не хуже той, что мне подарил отец.

Я давно не играл, и струны не сразу стали слушаться. Но руки сами вспомнили то, что, казалось, позабыто мной.

Вскоре я был готов показать думу Выговскому. Это было непременным условием перед походом к гетману.

Послушав, как звучит сочинение под аккомпанемент бандуры, Выговский снова восхитился и пообещал в ближайшие дни отвести меня к Хмельницкому.

Гетман, одетый по-домашнему – в серую домотканую свитку и стоптанные черевики, принял нас в своём кабинете, развалившись на мягкой польской кушетке.

После смерти Тимоша гетман отказался от дорогих нарядов. Надевал их только по особым случаям.

– Что ты хочешь, казак? – хмуро глядя на меня, стоящего перед ним с бандурой и точно не узнавая, спросил гетман. Конечно, он заранее был предупреждён Выговским о цели моего прихода, но теперь делал вид, что не понимает, по какой причине его оторвали от государственных дел.

Я внезапно оробел.

– Пан гетман, – сказал за меня Выговский, угодливо улыбаясь, – сей самородок написал торжественную песнь про вашу милость, спасителя Украйны, приведшего её под крепкую руку русского царя.

– Написал, так пусть поёт! – Брови гетмана чуть раздвинулись, поползли вверх.

Джура принёс стул. Я присел на краешек, провёл пальцами по струнам и запел:

На майдане казаки затянули кушаки,
Говорят Богдану…

Точно всё рассчитал Выговский: с каждый куплетом лицо гетмана всё более прояснялось, становилось таким, как в день нашей первой встречи. В остылых, запавших глазах Хмельницкого зажглись и уже не потухали те же живые искры, что в день рады в Переяславле…

Когда я закончил, наступила пауза. Мы с Выговским напряжённо ждали, что скажет гетман.

Хмельницкий тяжело поднялся с кушетки и подошёл ко мне. Я встал ему навстречу. Он обнял меня по-отечески.

– А ты, Мыкола, в Остапа пошёл. Он тоже был знатным бандуристом… – вспомнил гетман о моём батьке.

Слёзы навернулись у меня на глазах от таких ласковых слов. Я враз забыл, что хотел нынче, воспользовавшись случаем, попросить о личной беседе, где рассказать всё, что знаю о Выговском и Тетере.

Хмельницкий продолжил:

– Сочинять ты горазд. Гарная думка вышла! – и благословил: – Сочиняй и впредь – казакам на славу, врагам Украйны – на горе…

– Рад бы, пан гетман, – вырвалось у меня, – только вот бандуру отцову ляхи спалили вместе с хутором нашим… А эта не моя…

– Бери! Дарю! – широким жестом осчастливил меня гетман и, не дожидаясь слов благодарности, дал знак, что я могу удалиться.

Я немного замешкался. Но Выговский подскочил ко мне, шепнул на ухо, почему-то по-польски:

– Бардзо добже – очень хорошо, пан канцелярист! – И, крепко приобняв меня за плечи, словно таким образом желая заполучить часть выпавшей мне гетманской ласки, повлёк к выходу из кабинета.

Но неожиданности этого дня визитом к гетману и его дорогим подарком не ограничились.

Едва мы вышли в приёмную, как нам навстречу со скамьи поднялся не кто иной, как пан Немирич – киевский подкормий и мой личный враг.

Он почти не изменился со дня нашей последней встречи, только облачился в казачий жупан и шаровары. Но я узнал бы его в любом обличии.

Это был именно он, кого я поклялся убить, где только ни встречу.

Я рванулся, забыв, что у меня в руках не сабля, а гетманская бандура.

Выговский, словно почуяв в моём порыве что-то недоброе, удержал меня и подтолкнул в сторону выхода.

Немирич учтиво поклонился ему.