Роман с фамилией

– Разве для того мы с ляхами рубились, чтобы ныне нам на шею свои паны сели? Им-то, новым шляхтичам, что наши печали? Им война что мать родна…

– Да, кум, а москали-то, говорят, вольности казацкие и магдебургские права скоро навек отменят. Слух идёт, что хочет русский царь не только в Киеве своего воеводу иметь, а по всем маетностям. Теперь в каждом нашем городишке будет бородатый кацап сидеть и нас за чуприны дёргать…

– И не говори! Все будем под судом у московских дьяков ходить! Возьмут они нас в ежовые-то рукавицы: шинки позакрывают, кабаки свои введут, и горилки курить, и меду варить нельзя будет всякому, и суконных кафтанов носить не вольно будет.

– Что кафтаны! Попов своих нашлют, митрополита московского в Киеве поставят, а нашего в Московию свезут в железах, да и весь народ туда же в холопы погонят – останется по обе стороны Днепра только десять тысяч казаков, да и те на Сечи…

Люди роптали по поводу и без повода. Все сословия Малой Руси внезапно почувствовали себя обделёнными и обойдёнными благами и правами.

Бывшие селяне, воевавшие с панами в ополчении, недовольны были тем, что их не зачислили в реестровые казаки, что вынуждены они теперь платить две дани – московскому царю и своему доморощенному землевладельцу. Духовенство почитало себя обиженным из-за подпадения под власть московского патриарха. Казацкая старшина предполагала, что, сбросив владычество Польши, станет жить по прежним, панским обычаям, а ныне принуждена считаться с московскими законами и царскими ставленниками, с тем же Бутурлиным и с воеводами, что командуют ими, словно стрельцами…

Наушники и соглядатаи Выговского доносили в канцелярию в эти дни, что многие полковники и сотники, особенно с Левобережья, недовольны тем, что управляет ими он, Выговский, – никакой не природный казак, а, как шептались меж собой эти обиженные, подлый ляшский прихвостень, выкупленный у татар за лошадь и женатый на дочери польского магната…

А когда через два месяца после Чигиринской рады, где гетманом выкликнули Юрася, Выговский созвал в Корсуне новую раду и устроил так, что его избрали гетманом уже без указания срока пребывания на этом посту, казацкая старшина раскололась окончательно.

Отец Феофилакт, вновь появившийся на пороге канцелярии, принёс известие новому генеральному писарю Ивану Груше, что на Полтавщине подбивает казаков выступить против Выговского полковник Мартын Пушкарь, а науськивает его на это нежинский протопоп Максим Филимонов.

Груша отправился докладывать гетману.

Отец Феофилакт поманил меня во двор. Когда мы отошли в укромное место, сказал горестно:

– Послушай, сын мой, много лет служу я гетману не за страх, а за совесть, снабжаю генеральную канцелярию вестями о том, что на земле нашей деется… Вот и нынче сообщение принёс. Только на душе у меня впервые неспокойно, будто врагу тайну выдаю!

– Полно, батюшка, себя корить: какие ж тут враги… – попытался я урезонить его, чувствуя сердцем, что в главном отец Феофилакт прав.

– А вот попомнишь, Мыкола, слова мои… Не туда новый гетман Украйну тянет… При покойном Богдане, царствие ему небесное, Выговский хвост-то свой прижимал. А нынче власть почуял. Как бы не поворотил он вспять, к ляхам…

Эта тревога и меня грызла, но отцу Феофилакту я возразил:

– Не может такого быть! Народ за ним не пойдёт! Нам с Юрасем хлопчиками дядька Богдан сказку про ужа рассказывал. Ты знаешь такую?

Отец Феофилакт осерчал:

– Я ему – о судьбе батькивщины, а он сказки сказывать надумал…

– Нет, святой отец, ты всё же послушай! Жили мирно в одной хате селянин и уж. Уж селянину удачу приносил, а тот его молоком поил. Как-то сынок селянина стал озорничать и схватил ужа за хвост, а уж его укусил. Селянин разгневался и отрубил ужу хвост. Уж уполз в нору. Удача того селянина вмиг и оставила. Надумал он тогда с ужом мириться. А уж ему говорит, что ничего не выйдет: я всегда про свой отрубленный хвост помнить буду, а ты про раны, что я твоему сыну нанёс…

Отец Феофилакт крякнул, сказка ему понравилась.

А я сделал вывод:

– Вот и подумай, батюшка: разве может быть мир у нас с ляхами – столько обид взаимных накопилось, столько горя и с той, и с нашей стороны? Разве я, например, пана Немирича прощу? Нет, не прощу никогда!

Отец Феофилакт покивал своей бородёнкой, которая с годами стала у него ещё более куцей: