Роман с фамилией

– Тут не может быть никаких «но»… Ты ещё не знаешь, что сталось с твоим старым знакомцем Полом?…

Я отрицательно покачал головой. О сластолюбце Поле, после того как он был удалён из дворца и отослан управлять одной из зимних вилл Октавиана, я давно ничего не слыхал.

Талл, криво усмехнувшись, сообщил:

– Вот что бывает с теми, кто изменяет своим привычкам… Не знаю, каковы тому истинные причины, но старина Пол, ты не поверишь, в последние годы вместо юношей стал предпочитать матрон. При этом старый развратник хотел, чтобы последние были обязательно в теле и в возрасте. Непонятная прихоть!.. – Талл поморщился. – Так вот, старина Пол доигрался! Одна из его престарелых пассий – супруга городского претора, за что-то обидевшись, публично обвинила Пола в домогательствах. Разразился скандал. Претор обратился с письмом к самому Цезарю. И бедняге Полу за нарушение закона о нравственности поднесли отравленное вино… – Тут Талл сделал многозначительную паузу и, выждав, пока я осознаю смысл сказанного, резюмировал: – И ты знаешь, Пол, всегда так трясущийся за свою толстую шкуру, это подношение безропотно выпил. А ведь у него было куда больше причин надеяться на высокое покровительство, нежели у тебя… – При этих словах Талл постучал в дверь, которая тут же отворилась, как будто тюремщик только и ждал сигнала.

– Скажи, чего же мне ждать? – вдогонку крикнул я.

– Скоро ты всё узнаешь, – бросил Талл через плечо и вышел из узилища.

6

Через несколько дней в час второй стражи двери темницы распахнулись.

Двое преторианцев вывели меня за обитые медью ворота тюрьмы и повели по дороге, ведущей вдоль Большой клоаки в сторону Палатина.

Тёмная и тихая ночь была не похожа на обычные летние ночи: ни треска цикад, ни шелеста крыльев ночных мышей. Притихли ночные птицы в садах и парках. Сонный город казался вымершим: ни голосов загулявших парочек, ни звуков музыки из окон патрицианских домов. Только изредка где-то тоскливо взлаивала одинокая собака, гулко раздавались наши шаги по мостовой, да мерно потрескивал факел в руке у одного из преторианцев.

– Куда вы меня ведёте? – спросил я.

– Молчи! Тебе запрещено говорить! – одёрнул меня старший, судя по серебряным насечкам на бронзовом нагруднике, конвоир.

В глухом молчании мы продолжали путь.

«В такой неурочный час суды не проводят. К тому же римляне любят публичные процессы. Значит, мы направляемся к тому, кто не желает огласки – к Цезарю», – эта догадка меня не обрадовала, ибо на снисхождение от новоявленного Отца Отечества я не рассчитывал.

Август считал себя строгим блюстителем морали и знатоком законов. И я стал думать, что сказать в своё оправдание, к каким авторитетам прибегать. Вспомнить, что ещё сто лет тому назад цензоры Кассий и Мессала, их современник, консул Луций Пизон, с горечью признавались, что целомудрие в Риме напрочь уничтожено, что морали уже не найти. Сослаться на прославленного и любимого Августом Горация или на модного автора «Науки любви» Овидия Назона?…

Я хорошо изучил римские законы. Ещё задолго до Августа они сурово осуждали нарушителей общепринятых норм. Но шестнадцать лет тому назад Август решительно ужесточил кару прелюбодеям: все отношения с римлянками вне брака с тех пор наказывались ссылкой на остров, если же доказывалась измена замужней женщины или инцест, то ссылка становилась пожизненной, сопровождалась лишением имущества и всех гражданских прав. Не наказывалась только измена мужчин, если она была совершена с проститутками и актрисами…

При этом женщин, обвинявшихся в нарушении целомудрия, если отсутствовал общественный обвинитель, по старой традиции могли судить родственники. Следуя давнему закону, принятому Катоном Старшим, муж был вправе безнаказанно убить жену, если застанет её изменяющей ему. Но женщина, обнаружив изменяющего ей мужа, не смела даже коснуться неверного. Особо оговаривались права отца неверной жены. Он мог просто убить прелюбодейку и её любовника, застав их в своем доме или в доме зятя. При этом муж, который лично не видел прелюбодеяния супруги, имел право только развестись с ней, но при желании мог убить любовника жены. Но только в том случае, если нечестивец был актёром или вольноотпущенником…

Я невольно усмехнулся: ни одна статья из упомянутых законов не обещала мне поблажки. Август, если только он поверил навету Юлии, имел полное право без всякого суда убить меня на месте…

Пока я пребывал в столь невесёлых раздумьях, мы подошли к дворцу Цезаря. Минуя парадные двери, конвоиры подвели меня к выходу для слуг.

На стук вышел преторианец из личной охраны Цезаря. Осветив моё лицо масляным фонарём, он приказал следовать за ним. Преторианцы-конвоиры остались снаружи.

Вслед за новым провожатым я прошёл по тёмному коридору, спустился в подвал по таким крутым ступеням, что если бы упал, то непременно сломал бы ноги.

Про этот подвал по городу ходил слух, что именно здесь Август пытает своих врагов, для которых подземелье оказывалось последним приютом.

Пройдя длинный коридор, преторианец втолкнул меня в какую-то дверь и приказал:

– Жди.