Роман с фамилией

Заскрежетал засов. В кромешной темноте, вдыхая гнилые испарения, я, двигаясь ощупью вдоль сырой стены, обошёл свой новый каземат, узкий и тесный, не более четырёх локтей в длину, и вернулся к двери.

В мучительном ожидании прошло не менее часа. «Неужели мне суждено умереть в этом гиблом месте?» – эта мысль помимо воли заставляла сердце сжиматься.

Когда я почти упал духом, дверь со скрежетом отворилась, и тот же преторианец повёл меня за собой.

Мы снова долго шли по подземелью, то поднимаясь по ступеням вверх, то спускаясь вниз. Свет лампы выхватывал из темноты только часть бесконечного коридора. Наконец мы вышли в зал, освещённый настенными бронзовыми светильниками в виде гарпий с запрокинутыми головами. Языки пламени вырывались у них изо рта, а крылья крепились к стене.

Перед дверью в противоположной стене зала конвоир ощупал мою истлевшую тунику и втолкнул меня в комнату.

Первое, что бросилось мне в глаза, – небольшое окно с лоскутом тёмного неба.

В центре комнаты стоял простой дубовый стол, за ним в кресле с массивными подлокотниками сидел Август.

– Подойди, – устало сказал он.

Я приблизился и встал в двух шагах от стола.

Цезарь сильно постарел с момента нашей последней встречи. Заметно поредели и подёрнулись серебряными нитями некогда пышные, золотисто-рыжеватые кудри. Глубокие морщины избороздили гладкое чело с высокими залысинами. Угрюмые складки залегли у носа и губ, придавая лицу выражение пресыщенности… И только серо-голубые глаза повелителя мира оставались сравнительно молодыми, хотя и они как будто слегка поблекли, приобрели водянистый оттенок.

– Хорошо ли ты сыграл свою комедию? – вдруг спросил он.

Я ждал чего угодно: допроса, обвинений, угроз. Вопрос поставил меня в тупик.

– Хорошо ли ты сыграл комедию, учитель? – язвительно, почти зловеще повторил Август.

– О какой комедии ты говоришь, Цезарь? – сдерживая волнение, спросил я.

– Конечно, о комедии жизни… Она – главная в судьбе каждого человека. И она должна быть разыграна до конца.

Он надолго замолчал, продолжая глядеть как будто сквозь меня.

– Говорят, ты в последнее время увлёкся Сократом. Это правда, учитель? Чем же так привлёк тебя этот нищий и полубезумный старик, которому великие боги Олимпа представлялись универсальным разумом, высшим, всё оправдывающим смыслом? Неужели ты разделяешь его мысли о «даймонах»? Это же полная глупость – верить в богов, живущих в умах людей, направляющих течение человеческой жизни и действующих вопреки слепым законам человеческой природы! Ты считаешь, что Сократ пытался убедить всех в бессмертии души и так преодолеть ужас неизбежной смерти?

Начиная понимать, куда он клонит, я предпочёл молчать.

– Разве вера Сократа облегчила ему расставание с жизнью, когда неблагодарные сограждане заставили философа взять в руки чашу с цикутой? – упёр в меня свой водянистый взгляд Август, высоко вздёрнув брови.

– Сократ в своих поисках истины не был одинок, – просто сказал я. – Душа каждого человека, способного думать не только о хлебе и зрелищах, мается в несообразностях земной жизни и потому ищет у неба ответы на свой вечный вопрос о смысле существования человека.

Август продолжал:

– А ты не задумывался над тем, что Сократ выпил яд не из-за обвинений, предъявленных ему, а из-за своей вечно ворчливой жены… Как же её звали?

– Ксантиппа… – подсказал я.

– Да-да, именно, Ксантиппа… К счастью для мудреца, у него не было детей, этих главных предателей каждого родителя…

«Сейчас он точно заговорит о Юлии, о её беспутном поведении, так порочащем его великое имя», – подумал я, но Цезарь опять обманул мои ожидания.

– Все ищут в этой жизни что-то своё. Цари – власти, воины – славы, поэты и актёры – денег… Скажи мне, учитель, чего не хватает в жизни мудрецам?

– Любви… – неожиданно вырвалось у меня.

– Любви? И это то, чего ты ищешь? – В его лице промелькнуло что-то похожее на удивление.

– Нет, Цезарь. Мне поздно думать о любви.

– Чего же ты хочешь?

– Власти над собой… – сказал я о сокровенном.

Август окинул меня оценивающим взглядом позеленевших глаз и сказал угрюмо и обречённо:

– Этой власти достичь всего труднее…

Разговор, похоже, утомил его и не принёс успокоения.

Я чувствовал себя обманутым. Мне ничего не поставили в вину, и я не сумел оправдаться.

Наступила тяжёлая и долгая пауза.

Цезарь поднялся из-за стола, привычным движением расправляя складки на тоге, прошествовал мимо меня к выходу. Впервые я заметил, что он ниже меня ростом. На колеснице триумфатора и на Форуме он казался, куда выше и стройнее. Этому всегда способствовала горделивая посадка головы и величественная осанка, от которых теперь не осталось и следа. Повелитель мира ссутулился, стал похож на обычного старика, мечтающего только о том, чтобы все оставили его в покое.

У дверей он остановился, сказал, не оборачиваясь, буднично и просто:

– А ведь это ты, философ, совратил мою дочь… – и вышел из комнаты.

Я надолго остался в комнате один.

Дверь распахнулась. Вошел раб с подносом, на котором стояла чаша.

«Комедия должна быть разыграна до конца…»