Роман с фамилией

Отец холодно, без обычного радушия обнял меня. Слуга подвёл коня и помог мне забраться в седло. Хосе и три воина на конях ждали меня у выезда из верхнего двора.

Шагом мы миновали пустой в этот ранний час нижний двор с расположенными на нём казармами для воинов, арсеналом, жилыми постройками для замковой обслуги, конюшней, амбарами и другими хозяйственными сооружениями. По узкому проходу между двух надвратных башен, соединяющихся над воротами в одну, выехали из замка на подъёмный мост. Сзади гулко громыхнула опускающаяся железная решётка – герса, как будто обрубая всё, что связывало меня с прежней жизнью.

Наши кони, не дожидаясь понукания, перешли на рысь, и вскоре замок остался позади.

Я поинтересовался у Хосе, скакавшего рядом:

– Хосе, скажи, отчего отец был так печален нынче?

Спросил и тут же осёкся – о таких вещах не принято спрашивать у слуг. Конечно, Хосе был не совсем обычным слугой. Сын кормилицы, «молочный брат» отца, он уже много лет возглавлял его личную стражу и всегда был в курсе всего, что происходит в замке и вокруг него. От природы молчаливый, Хосе умел хранить господские секреты.

Вот и сейчас он ответил мне не сразу, точно взвешивая, стоит ли вообще отвечать.

– Утром на псарне нашли труп Халифа, молодой сеньор… – наконец угрюмо пробурчал он.

– Халиф околел? Так это он так страшно выл ночью?

– Да, молодой сеньор. Жаль, славный был пёс… А умер в мученьях – весь пол захаркал кровью. Должно быть, съел что-то не то… Когда поднимали труп, чтоб унести на свалку, язык вывалился из пасти, чёрный, как горелая древесина…

– Его отравили?! – вырвалось у меня.

– Вряд ли… Кто бы дерзнул? Это ведь любимый пёс сеньора… – Хосе недоверчиво пожал плечами и больше не проронил ни слова.

6

Возвращение в Риполь не только не принесло ожидаемого успокоения, а заставило меня страдать ещё сильнее. Хотя и говорят, что юность глуха к упрёкам совести, я не находил себе места, переживая, почему так и не рассказал отцу о злополучном баске, не раскрыл ему измену Бибиэны?

Я ощущал грязь и мерзость в себе самом, словно внутри меня ворочается комок пиявок, которые присосались к стенкам моего желудка, раздулись от крови и никак не выходят наружу…

Мне до жути хотелось очиститься, исторгнуть из себя всю эту нечисть, и я понимал, что смогу это сделать, только исповедовавшись.

Однако решиться на это оказалось непросто.

Дядюшка, наверное, заметил, что со мной что-то происходит, но мудро не торопил мои откровения, ждал, пока я сам не расскажу ему обо всём. И хотя это случилось не на исповеди, но по сути своей исповедью стало. И не только моей…

Однажды пополудни мы с дядюшкой, пройдя в закрытый дворик, упражнялись в бое на мечах. Для подобных занятий, которые дядюшка стал практиковать со мной, когда я повзрослел, он снимал пилеолус – фиолетовую шапочку с маленьким хвостиком и шелковые одежды епископа и надевал холщовую тунику и кожаную безрукавку, становясь больше похожим на рыцаря, только состарившегося…

В руках у нас были затупленные боевые мечи, и это придавало учебной схватке сходство с настоящим боем.

Как я уже отмечал, дядюшка весьма искусно владел мечом, и мне, несмотря на гибкость и увёртливость, пришлось изрядно попотеть, отражая его мощные рубящие удары и внезапные колющие выпады.

– Используй в бою возможности обеих рук и всего тела, – успевал поучать он. – Защита, мой мальчик, конечно, необходима, но встречай своим клинком не клинок врага, а его кисть, запястье, а ещё лучше – глаза…

Впрочем, и самому дядюшке при всём его искусстве приходилось несладко: сказывался возраст, да и я за время тренировок успел в приёмах поднатореть…

Через четверть часа упражнений дядюшка остановился и предложил передохнуть. Тяжело опустившись на скамью, он сказал:

– Молодец, Джиллермо! Ты уже сможешь постоять за себя в бою!

Разгорячённый учебным поединком, я внезапно раскрыл свою страшную тайну:

– Падре, я – великий грешник! Я убил человека…

Дядюшка внимательно посмотрел на меня, нахмурился и жестом предложил присесть рядом. Я остался стоять и ещё раз повторил:

– Я убил человека, падре…

Это признание оказалось подобно заслонке в плотине: стоит её приоткрыть, и вода хлынет потоком. Вслед за первым откровением покаянные речи потекли из меня неудержимо. В один присест я выложил дядюшке всё, о чём думал в последнее время, что пережил в родительском замке: про Бибиэну и баска, про обманутого отца и про гибель верного Халифа…

Правда, раскаиваясь в собственных грехах, я, конечно же, согрешил вновь, осудив Бибиэну, виня её во всём случившемся.

– Она ведьма, ведьма, ведьма! – запальчиво твердил я.

Дядюшка, подперев щёку кулаком, исподлобья поглядывая на меня, выслушал мой монолог, не перебивая, но, едва я закончил, спросил с самым серьёзным видом:

– Так, значит, твоя мачеха – ведьма? А ты видел у неё на ноге шестой палец или горб на спине? А может быть, ты заметил жабьи перепонки между пальцами и чешую на груди? – Глаза у него лукаво блеснули.

Я нахмурился, заподозрив подвох:

– Нет, ни перепонок, ни копыт, ни хвоста у неё не было.