Роман… С Ольгой

— Там вообще никто не виноват, Роман Игоревич. Красивая семья пострадала, потому что её глава был в состоянии аффекта и не соображал, что вытворял, когда пёр на таран.

— И тем не менее… — пытаюсь что-то высказать, но жалко мнусь и грубо запинаюсь. — Отзови Сашку.

— Что опять не поделили?

— Он лишил мой отдел премии.

— Не верю! — Красов шлёпается, как подкошенный, в своё кресло.

— Придётся. Он наплевал на твою подпись и…

— Блефует наш писю-ю-юша. Заплатит, куда он денется. Я вот сегодня его распну, он и подобреет. Делать-то будет нечего! Вечерком, — он смотрит на свои наручные часы, — часов в пять или шесть Фролов закукарекает скворцом. Естественно, прогнется и заплатит по счетам. Что касается Оли…

От неё за целый день не поступило ни одного звонка или скупого на знаки сообщения, хотя бы о том, что она работает, не спит, но уже поела и у неё всё хорошо.

«Не забыть купить цветы!» — фиксирую на подкорке, пока слежу за тем, как двигаются губы Кости. Он ведь что-то говорит? Не могу сосредоточиться на том, что происходит, мысли разбегаются, а зрение теряет важную для осознания резкость. Перед глазами комната плывёт, а её хозяин маячит, как тёмное, но улыбчивое и что-то говорящее пятно.

— Спасибо за Астафьева, — неожиданно включается начальник.

— Там всё чисто. Я проверил.

— Ромка, можно откровенно?

Я нахожусь в его руках, поэтому:

— Конечно.

— Мне неприятно, что каждый раз ты преклоняешь передо мной колено и заверяешь в своей кобелиной верности. Мы знакомы с тобой херову кучу лет, а общаемся, как хозяин с неугодным или в чём-то провинившемся подчинённым.

— Я твой подчинённый, — по-прежнему стою и возвышаюсь над его столом.

— Я полагал, что мы друзья.

— Мы друзья, — киваю, улыбаясь.

— Юрьев, ты тяжёлый хрен. Твоей жене можно только посочувствовать. Много она с тобой перенесла, а на финал ещё получит к херам растрескавшийся характер.

— Я соберусь.

— Блин, как на плацу.

— Ты забыл, — я нагло ухмыляюсь. — Сто лет назад с облегчением снял погоны.

— Иди-ка ты домой, великий и ужасный. Спасибо за работу, кстати. Всё время забываю говорить ласковые слова. С «извини» вообще не ладится, а про благодарность постоянно забываю.

Зато у меня с этим исключительный порядок.

— Спасибо, — совершаю поворот и останавливаюсь, потому как Красов продолжает.

— Никто ничего не узнает, Ромыч. Не узнает до тех пор, пока ты лично не пожелаешь рассказать.

— Я не пожелаю, — специально повторяю.

Этого не будет никогда. Даже и не сомневаюсь.

— Не доверяешь? — его голос где-то рядом, возможно за моим плечом сейчас стоит владелец.

— Я доверяю. Ты меня прикрыл.

— Не прикрывал, Юрьев…

Да-да, он прав! Это я… Я, дурак, совсем забыл.

Июль в наших краях — самый жаркий месяц. Если не ошибаюсь, уже как будто тридцать восемь полных дней мы существуем здесь без влаги: нет дождя и слишком сухо. Я вот дёргаюсь, когда рывками то и дело отклеиваю кожаное водительское кресло от своей спины. Вспотел, завёлся и не подобрел.

Цветы… Цветы помогут исправить то, что я утром натворил. Казню себя за то, что по-глупому поддался на очевидную провокацию, которую, как по нотам, разыграла Лёля, раздвинув ноги и предложив быструю «любовь тире е. лю по наспех выдуманным правилам». Нельзя так! Я ведь обещал. Обещал ей ласку и внимание…

Соврал Косте. За это битый час себя корю. Я ведь не поехал прямиком домой. Слишком рано, да и извинительная речь на тот момент была не совсем готова. Сейчас ситуация, по ощущениям, выровнялась и немного по позициям прошлась, а я собрался с духом, умиротворил сердце и успокоил сбитое дыхание. Готов быть паинькой и выполнять её желания, если…

Если? А это, сука, что за…? Что это такое, твою мать? Знакомые чемоданы с тошнотворной педантичностью, но всё же грубо, выставлены перед нашей дверью. Охренеть! А где теперь мой дом? Где я теперь живу?

Лупцую веником своё бедро и растираю поднятый прямоугольник чемоданной ручки. Она, что, прогнала меня, выставив пожитки за порог? Или я самостоятельно ушёл? Только не могу припомнить, чтобы перед сегодняшним выходом из этой вот квартиры, старательно укладывал вещички в туристические баулы.

Помещенный в замочную скважину толстый ключ с большим секретом, как водится, не прокручивает скрытый механизм, а, стало быть, я, тот кто его крутит, не могу попасть вовнутрь. Ни хрена себе звездец!

Нажимаю на пуговку звонка. Дзынь! Дзынь-дзынь, а дальше… Тишина! Растянувшись телом на железном полотне, щекой еложу по чересчур гладкой и прохладной поверхности. Шепчу херню и заклинаю, а дверной звонок пальцами по-прежнему терзаю.

— Рома, уходи, — с той стороны внезапно раздаётся тихий голос.

— Нет, — всё же убрав от соловьиной трели палец, отвечаю.

— Пожалуйста.

— Нет. Давай поговорим. Лёль, ты меня слышишь?

— Я прошу тебя.

Как донести-то:

«Не проси, родная!»?

— Так не поступают, Оля. Это глупость.

— Это здравый смысл, Юрьев. То, что происходит, это ересь. Очевидная для всех, но не для тебя, по-видимому. Твоя мать…

Она всё-таки была у нас?