Роман с Полиной

Колина мама тоже не была военной, как, к примеру, у Таранца, она работала вольнонаемной уборщицей в политическом управлении базового района.

Конечно, народ в этом месте жил добрый и чуткий, но с Колей никто особенно не дружил, хотя никто и не гнал его от себя. Это скорее всего происходило из-за того, что всемогущий в будущем Жора Иркутский никогда ни к кому не набивался в друзья. А вот с папой они почему-то сразу сдружились. Каждый из них обрел в лице тезки друга в первый, а может быть и в последний раз в жизни.

Потом Коля стал Жорой, так сильно подействовали на него те блага цивилизации, которые он увидел, когда базу здесь сократили и он с мамой вынужден был перебраться во вполне бандитский шахтерский поселок Сучан, где у мамы жили какие-то дальние родственники из нивхов. Наверное, он хотел, чтобы тот честный и благородный отрок Коля остался сам по себе и жил своей собственной честной жизнью в чьей-нибудь памяти.

«Кум» моего лагеря, где я сидел смотрящим, пригласил меня к себе в оперативную хату. Он разлил водку по двум маленковским[7] стаканам, напахал сала большими ломтями, достал из сейфа банку с маринованными огурцами. Мы подняли стаканы и сдвинули разом.

— За все хорошее, Николаич. Ты правильно смотрел за плебсом, мне было удовольствие с тобой работать.

Я подумал, кум не прост, не по дури ляпнул о настоящем в прошедшем времени, мне сидеть еще восемь лет, под амнистию мои статьи не подпадают, значит, кум что-то задумал, значит, надо его опасаться. Но по нажитому долгим опытом правилу виду не показал, что о чем-то подумал, и ответил как надо, то есть никак:

— Будь здоров, Евгеньич.

Мы выпили еще по стакану. Потом оделись потеплее, вышли из хаты, сели в вездеход с уже разогретым мотором и насухо протертым ветровым стеклом и поехали за 70 км в поселок, где жили расконвоированные алмазодобытчики, чтобы, как сказал кум, проверить в настоящей больничке не балуется ли тубик, который я нажил в 93-м в Бутырке и который давно вылечил.

Я подумал, что-то ты врешь, что-то у тебя морда сегодня кирпича просит. Что-то не взял ты с собой водилу и конвойного с автоматом, хотя конвойного обязан взять, не хочешь, видно, посторонних глаз и свидетельских показаний. Значит, хочешь ты меня по дороге пришить. А так как по собственной прихоти людей с таким положением, как у меня, мочить никто не посмеет, значит, почему-то братки сдали меня. Видимо, героиновая наркомафия проплатила мою безвременную кончину.

Ну что же, подумал я, я многое уже испытал и многое успел увидеть. Наверное, на мою долю хватит. Я сразу же ощутил себя вернувшимся из полета. Как долго не было меня здесь. Все соскучились обо мне. Я красиво посадил аппарат на три точки и спустился в лифте на землю. Солнце светило как всегда ярко и сбоку. Тепло пахло хвоей и листьями. Встречать нас пришла, кажется, вся колония, и среди них стояла та, кто сильнее всех любила и ждала меня. Как давно я не переживал эту радость всеобщей любви. Как хочу навсегда вернуться в нее и узнать, наконец, что будет потом, после того, как меня встретили… Значит, пришло время, значит, пора, пусть опер сделает, что должен, я не буду мешать…

За воротами и колючкой, у магазина, в уазик подсел мужичок одних со мной лет такого же высокого роста и такого же посредственного телосложения. Он открыл кожаный «дипломат» и достал бутылку с водкой. Мы раздавили ее на троих. «Подельник», — подумал я про этого вольного мужика.

Евгеньич, в нарушение всех инструкций и правил, сам крутил баранку по завихряющейся поземкой дороге. А я думал на тему, когда буду уходить отсюда, кто за мной придет, какой ангел и куда он меня отправит? По всему выходило, что ангел черный и отправит, скорее всего, в ад. Мы распили еще один пузырек и закусили бутербродами с нельмой, которые прихватил вольняшка.

Евгеньич остановил машину. Я посмотрел на спидометр, мы отъехали от зоны 36 км. Я подумал, шестью шесть тридцать шесть, не попасть бы мне с этими шестерками куда-то похуже ада и попросил отъехать еще чуть-чуть.

— Самая пора немного отлить, — возразил Евгеньич. — Как ты считаешь, Юрок?

— Самое время, — согласился вольняшка.

— Вот видишь, и Юрок так считает.

Я вылез на укатанную дорогу и потянулся. Евгеньич держался у меня за спиной. Вокруг дороги стояли под снегом юные елочки. Зачем он прихватил вольняшку, подумал я, наверное, чтобы был свидетель моего побега.