Роман жизни Оскара Уайльда

Настоящую сенсацию произвело появление лондонского «эстета» в театре на представлении «Терпения»: он пришёл в ставшем легендарным бархатном пиджаке и коротких штанах — и точно так был одет его «двойник» на сцене. Уайльду удалось заинтриговать американцев. С ним был заключён контракт на чтение лекций, и он провёл целый год в Соединённых Штатах, выступив во многих городах. Уайльд рассказывал о новом Ренессансе в английском искусстве ⅩⅨ века, о полотнах Тернера, о стихах Китса и Суинберна, об идеях Рескина и Патера, о членах «Прерафаэлитского братства» во главе с Данте Габриэлем Россетти. Он призывал всех чаще замечать Красоту вокруг себя и больше внимания уделять эстетике повседневного быта, «ибо Искусство — не игрушка и не прихоть, но непременное условие человеческой жизни… Это наглядное воспитание морали. Научиться любить Природу легче всего посредством Искусства. Оно облагораживает любой полевой цветок. И мальчик, который видит, как прекрасна летящая птица, вырезанная из дерева или написанная на холсте, возможно, не швырнёт традиционного камня в птицу живую. Нам необходима духовность в обыденной жизни…».

Он мог с лёгкостью иронизировать над всем, но в отношении к Искусству, в могущество которого свято верил, оставался предельно серьёзен (что не помешало ему завершить преамбулу к «Дориану Грею» словами: «Всякое искусство совершенно бесполезно»,— без этого Уайльд не был бы Уайльдом). Американцы с изумлением услышали от него:

«Я полагаю, что искусство, создавая для всех народов одну общую духовную атмосферу, могло бы,— если уж не осенить весь мир серебряными крыльями мира,— то хоть сблизить людей настолько, чтобы они не резали друг друга из-за пустого каприза, из-за глупости какого-нибудь короля или министра, как это бывает в Европе»[3].

На столь глубокие суждения вряд ли был способен герой оперетты «Терпение». Оставаясь тонким ценителем Красоты, Оскар Уайльд быстро вырастал из коротких штанов эстетизма, но великодушно оставлял публике воспоминание о них. А вскоре после возвращения в Европу обрезал и длинные волосы, сделав себе причёску как у римского императора Нерона, бюст которого понравился ему в Лувре.

Он мог выбрать себе прическу à la Нерон, мог заказать трость с набалдашником из слоновой кости и белую «рясу» для работы — копии тех, что были у Бальзака; мог заимствовать идеи Джона Рескина и подражать голосу Сары Бернар; его самолюбию льстило работать за столом, прежде принадлежавшим Томасу Карлейлю; он мог испытывать сильные литературные влияния,— но врождённый артистизм, безукоризненное чувство стиля и самобытность дарования позволяли ему в итоге оставаться оригинальным.

Эта оригинальность располагала к нему, а порою просто притягивала многих людей, в том числе весьма взыскательных. За океаном с ним благосклонно беседовали два величайших поэта Америки — Уолт Уитмен и Генри Лонгфелло. В свой первый же приезд в Париж (в 1883 году) он свёл знакомство с такими светилами французской поэзии и прозы, как Виктор Гюго и Поль Верлен, Альфонс Доде и Эмиль Золя, а также с живописцами Эдгаром Дега и Камилем Писарро; позже круг его французских знакомств ещё больше расширился, включив в себя Стефана Малларме и Марселя Пруста, Реми де Гурмона и Жана Мореаса, Пьера Луиса и Андре Жида.

Оскар Уайльд выступал во всех жанрах, кроме скучного. Но, судя по воспоминаниям современников, наиболее впечатляющ и великолепен он был в жанре разговорном, на который не скупился тратить свой талант. Его невероятное остроумие, фейерверки извергавшихся им парадоксов, неистощимая выдумка и умение очаровывать людей привели к тому, что он прослыл «Шехерезадой салонов» и старательно поддерживал эту репутацию. Блёстки ума, без конца расточавшиеся им, требовали огромного напряжения, и далеко не все его не только отдельные отточенные фразы, но и целые устные новеллы, притчи, стихотворения в прозе оказались потом занесёнными на бумагу — им самим или друзьями. Достаточно было всего нескольких слушателей, чтобы в полную силу начинал бить фонтан его творческой энергии.