Romanipen (СИ)

— Это почему ж нескромный? — рассмеялся Бекетов. — Помнится, в высших классах корпуса тебе такое нескромным не казалось, нет?

Алексей Николаевич шикнул на него, но поздно: Петя, стоявший рядом, холодно прищурился и вздернул бровь.

— Вот ты это зачем сказал? — барин вздохнул, мрачно взглянув на Бекетова. — Мне теперь перед ним полночи объясняться.

Офицер расхохотался, любуясь рассерженным и взъерошенным Петей — тот не шипел едва, точно котенок дикий, которого против шерсти погладили.

— Угомонись, ревнивец. Ты еще пешком под стол ходил, когда мы с Алешкой развлекались там.

Петя все-таки не успокоился: заснуть не давал, требовал, чтобы рассказал про него с Бекетовым. Сам вообще-то про них догадался давно, но тут Алексею Николаевичу все выложить пришлось. А потом еще барин мирился с ним аж до утра, а то Петя снова обещал, что не дастся.

А на другой день Бекетов их разбудил, как он это делать любил, рано и шумно — ввалился в палатку, стуча сапогами и размахивая какой-то бумагой.

— Это что? — сонно спросил Алексей Николаевич, кивнув на лист у него в руке.

— Приказ о формировании партизанского отряда. Или ты, мон шер, собрался в лагере просидеть до конца войны? Что же это — за противником идем и не сражаемся! Мне, знаешь ли, скучно так.

— А я при чем?

— А при том, что со мной поедешь. Так что давай, собирайся.

Он вышел, и Алексею Николаевичу осталось только ругнуться ему в спину. А Петя тут же радостно вскочил. Какому же мальчишке не занятно партизанить?..

***

Двести лет народ не видел врагов на своей земле: позабылись уже поляки, стоявшие в самой Москве, и только старики рассказывали, как их деды в ополчении сражались с захватчиками. Впервые после Пугачевского восстания поднялись крестьяне — с первых дней войны, сами собою, без приказов. Уже с границы перед французами жгли хлеб, чтобы не достался им, собирались в отряды и защищались, как могли. Народ озлился и остервенел, глядя, как враги грабили деревни и оскверняли церкви — до единого человека поднялись.

Простой люд не нужно было учить заводить неприятеля в лес или в топи: французов обманывали, под прицелом не говорили о легкой дороге и заманивали потом в чащу.

Но — вот беда! — умел ли крестьянин сражаться? Сроду ружье было у него только для охоты, да и то — старое, дедовское. Больше оружия не было, лишь топоры, вилы да косы. А если и брали с убитых французов пистолеты, то не умели стрелять из них, и толку мало выходило.

И военных приемов никто не знал — как отряд устроить в лесу, какой отдать приказ, как окружить врага. Собрать, разъяснить и помочь — то было дело для опытных армейских офицеров, которых посылали в тыл врагу.

…— Вот ты, Петька, что думаешь: партизанить — это языка схватить да один амбар поджечь? — Бекетов стоял вместе с ним над картой и обнимал его за плечи, — Нет, оно сложнее. С тех пор, как изобрели порох и умножились армии, пропитание их, извлекаемое из того пространства земли, которое они собой покрывают, начало встречать невозможности, потому и приобрела пользу партизанская война. Есть боевое поле, где стоит армия, и поле запасов, откуда производится ее снабжение, а расстояние между ними — то поле партизанского действия, и чем оно больше, тем труднее защищать его и легче на нем маневрировать. Сам посуди: что предпримет неприятель без доступа к пище, снарядам и резерву?..

Бекетов увлекся, говоря все более непонятно и все крепче прижимая к себе Петю. Тот слушал, хоть понимал от силы половину.

— Но и это не все. Партизанская война имеет влияние и на главные операции армии. Перемещение ее долженствует встретить затруднения, когда каждый шаг ее немедленно может быть известен неприятельскому полководцу посредством донесений партизанских партий.

— Так бы и сказали, что разведывать будем, — фыркнул Петя.

Словно не слыша его, Бекетов продолжил разглагольствовать:

— А нравственная часть едва ли уступает вещественной части этого рода действия. Во-первых, это поднятие упадшего духа жителей тех областей, которые находятся в тылу неприятельской армии. Во-вторых, это угнетение самого неприятеля, когда успехи партизан наводят на него мысль, что нет ни прохода, ни проезда, ни подвоза фуража и продовольствия…

— И с дороги до кустов отойти страшно, — поддакнул Петя, вывернувшись из-под его руки, которой тот едва под рубаху ему не залез.

Он понял уже, что Бекетов заговорить его хотел, чтоб обнять можно было. Красиво говорил, длинно, увлеченно. И руки распускал при этом, стоило уши развесить. Хоть не при Алексее Николаевиче: нарочно ведь его к солдатам спровадил с какой-то мелкой проверкой.

Бекетов хмыкнул и потрепал его по волосам, разочарованно вздохнув.

Они выехали на другое утро всего-то с десятком казаков. Больше не дали, хоть Бекетов и ругался страшно на весь штаб. Им предписывалось мужиков собирать, а казаки только для охранения нужны были.

— Вы б мундиры прикрыли, что ли, — Петя скосил глаза на офицеров. — А то за французов примут.

— Это почему же? — удивился Бекетов.