Романтическая женщина и другие рассказы (сборник)

Я, конечно, говорил, протестовал, умолял. Просто было немыслимо, чтобы я ее больше не видел… В моих мольбах было много отчаяния, но не было убедительности, потому что я все время знал, что должно быть так, как она говорит, и знал, почему это должно так быть. Эта последняя жестокость была единственным правильным шагом в неправильном деле. О, да, я знал… Знал. И в словах Фей звучал фатализм, который придавал мягкому голосу твердость алмаза. Я был убит и опустошен, я цепенел, прислушиваясь к тому, что она говорила. Казалось, ее слова ярко записывались в моей памяти, — слова, не поддающиеся изменению незабвенные слова, заключающие в себе каждое целую судьбу. Не мученичество за идею, а жизненный принцип толкнул ее на этот путь, неизбежный путь; что-то гораздо более жизненное, чем игра с самим собой в мученичество, — и вот почем это было неизбежно и почему я не мог активно и горячо с этим бороться. Просто все ее существо целиком восставало против какого бы то ни было уклонения от той дороги, на которую она, хоть и нерешительно, вступила однажды. Было немыслимо сжечь хоть один корабль, даже при некоторой возможности найти дворец в романической стране, а потому это было как бы тем римско-католическим браком, о котором она говорила мне в тот день, годы тому назад, когда я так серьезно был озабочен ее колебаниями насчет выхода замуж за Карло… Дорогой мой, у нее была избранная душа.

Было больше шести часов. Я сидел в кресле и наблюдал, как она расчесывает волосы у туалетного стола. Она внезапно распустила их снова, встала на колени подле моего кресла и сказала:

— Я, ведь, не очень надоедливая женщина, я хорошо знаю, что в вашей жизни вам часто придется говорить красивые вещи красивым женщинам, но вам покажется очень странным, если они вам поверят, правда, Ховард? Мне пришлось придти к убеждению, что вы меня любите- сказала она, и сделать вас своим любовником, совсем моим, раз и навсегда. Навсегда… Да, именно так. Это слово создано для повторения, но я делаю его убедительным, правда, дорогой? Я хочу, чтобы вы верили, что я всегда буду вас любить… Я, конечно, знаю, что вы когда-нибудь будете сидеть и ловить трепет в глазах женщины, вы не уйдете от этого, да и к чему? Но это будет не то, что теперь. Она не получит целиком вас потому, что вам не миновать быть всецело моим, принадлежать девушке, на которую вы когда-то не обращали внимания, или обращали разве для того только, чтобы дать ей совет. И не пытайтесь, Ховард. Я как-будто слышу, как вы скажете, спустя несколько дней, мучаясь желанием меня видеть: «Черт возьми, надо покончить с этим проклятым колдовством!» — «Проклятое колдовство!» — вы именно так скажете, но и проклятье вам не поможет. Вы будете стараться поклоняться разным богам, но это, может быть, удовлетворит ваше тщеславие, не вашу душу… Вы больше так не полюбите, мой Ховард, вам придется всю жизнь любить Фей. Это мое строгое приказание, иначе… — прошептала она мне на ухо, и ee светлые волосы упали мне на лицо, наказывая меня…

Я с вечера заказал кэб. Ее горничная, которой она дала какое-то объяснение, должна была ждать ее на станции. Но Фей не позволила мне проводить ее, она настаивала на том, чтобы прощанье произошло на пороге открытой двери, которую я так яростно распахнул давно. Что ни говори, a с тех пор были изжиты две жизни. Она стояла на пороге открытой двери с грустными и далекими глазами, с отблеском чего-то старого-старого, как стара наша земля, в лице; и улыбка, как распятие, осенила ее лицо. Она прошептала: — Pour un plaisir mille douleurs. L’amour est mort, vive l’amour! (За наслаждение тысяча страданий. Любовь умерла, да здравствует любовь)

И она ушла… Я больше ничего не слышал о Фей Ричмонд.

Рассказ Ховарда окончился. Я думаю, что он и так слишком много говорил для своих слабых сил. Он лег, закрыв глаза. Может быть, он спал. Я на цыпочках вышел из комнаты. Случилось так, что я его больше не видел. Хотя он уже поправлялся, но наступил новый приступ, от которого он умер десять дней спустя. Я часто справлялся по телефону, но прошло больше недели, пока я собрался зайти к нему на улицу Бомон. Мой младший брат, находившийся на моем попечении, тоже заболел. Я все время был занят тревожными хлопотами. Сначала я сам ухаживал за ним, потому что трудно было найти сиделку, а потом я провел время в поисках больницы и свободной койки. Все больницы были переполнены. Надо было, чтобы кто-нибудь умер и освободил кровать, на которой другой мог бы начать проклятую борьбу с болезнью. Когда я, наконец, зашел в больницу Ховарда и спросил о нем, сиделка сказала мне, что позовет старшую сестру. Но я ответил, что я сам пойду к ней наверх, и, поднимаясь, встретил ее на лестнице. Когда она увидала меня, она ласково покачала головой и сказала, что к мистеру Уентворду нельзя, так как ему очень плохо. Кризис еще не миновал… Она была милая, седовласая старая женщина, с добрым лицом. Горе не скрывалось у нее под той веселостью, которая делает иногда такими отвратительными некоторых старших сиделок.