Романтические контексты Набокова

Коммуникация между Цинциннатом и его незримым дубликатом также выстраивается весьма неоднозначно. Учитывая двуплановую природу романного пространства, закономерно было бы предположить, что этот «призрак» героя обитает в истинном мире сущностей, в то время как миру явленному принадлежит его несовершенная копия. В самом деле, возможности «первого» Цинцинната, в сравнении со своим двойником, весьма ограниченны («хотелось бы сделать, а нельзя» (IV, 56)). Не случайно большинство набоковедов склонны признавать безусловное превосходство «Цинцинната Второго», «духовного», над «Цинциннатом Первым», «плотским»[315]. Далее всех в утверждении иерархического соотношения двух воплощений персонажа идет В. Александров: по его мнению, и дневник Цинцинната – подлинный художественный шедевр – написан более совершенным дубликатом героя («Цинциннат встал, разбежался и – головой об стену, но настоящий Цинциннат сидел в халате за столом и глядел на стену, грызя карандаш, и вот, слегка зашаркав под столом, продолжал писать…» (IV, 167)) – подобно тому, как порой затрудняющийся в подборе слов или не способный подметить какие-то значимые детали повествователь выступает в романе своего рода несовершенным двойником всемогущего Автора[316].

Однако при всей привлекательности этой гипотезы текст набоковского романа ее не подтверждает. Во-первых, нельзя не заметить, что сам облик «двойника-призрака» Цинцинната вовсе не столь «безупречен», чтобы его можно было с легкостью отнести к высшей, «духовной» реальности. Как подметила Элен Пайфер, «дополнительный» Цинциннат характеризуется повествователем через субъективный план самого героя – как порождение его сознания, при этом он воплощает скорее слабые, нежели сильные стороны его личности[317], совершая те действия, которые лучше всего отражают страх и отчаяние протагониста: «и другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли» (IV, 66); «другой Цинциннат, поменьше, плакал, свернувшись калачиком» (IV, 84) и т. п. Навряд ли «плачущий» Цинциннат, тем более меньшего размера, может выступать «оригиналом», идеальным прообразом главного героя.

Теперь обратимся к финальной сцене романа: «…Один Цинциннат считал, а другой Цинциннат уже перестал слушать удалявшийся звон ненужного счета – и с не испытанной дотоле ясностью, сперва даже болезненной по внезапности своего наплыва, но потом преисполнившей веселием все его естество, – подумал: "Зачем я тут? Отчего так лежу?" – и, задав себе этот простой вопрос, он отвечал тем, что привстал и осмотрелся» (курсив мой. – Н. К.) (IV, 186). Нельзя не заметить той простой детали, что с плахи поднимается «другой Цинциннат» то есть именно тот, который на протяжении всего действия демонстрировал в основном свое бессилие и страх. Вряд ли такой мастер как Набоков мог допустить в этом случае небрежность, слово «другой» подобрано намеренно. По логике В. Александрова, уход «второго Цинцинната» с плахи «можно рассматривать как завершение целой серии взлетов воображения, которых оказалось недостаточно для окончательного освобождения»[318]. Эта мысль нуждается в уточнении, ибо следует различать богатое воображение Цинцинната-творца и истерически-болезненную реакцию на происходящее его двойника («Цинциннат встал, разбежался и – головой об стену, но настоящий Цинциннат продолжал писать…» (курсив мой. – Н. К.) (IV, 167)). Может быть (как, в частности, полагает Дж. Конноли[319]), в финале автор спасает именно этого, «настоящего», Цинцинната? Но тогда в каких отношениях друг к другу выступают «добавочный Цинциннат», «другой Цинциннат» и «настоящий Цинциннат»? Напрашивается вывод, что искомая иерархия двух Цинциннатов в романе изначально отсутствует[320], более того – их противопоставление попросту нивелируется:

«Цинциннат сказал:

– Я покоряюсь вам, – призраки оборотни, пародии. Я покоряюсь вам. Но все-таки я требую, – (и другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли), – чтобы мне сказали, сколько мне осталось жить… и дадут ли мне свидание с женой. <…> Все трое вышли: впереди – Родион… за ним – адвокат… за ним, наконец, Цинциннат, теряющий туфли, запахивающий полы халата» (курсив мой. – Н. К.) (IV, 66–67). Здесь «теряют туфли» последовательно оба Цинцинната. Еще один многозначительный пример: «Цинциннат взял одну из этих слез и попробовал на вкус: не соленая и не солодкая, – просто капля комнатной воды. Цинциннат не сделал этого» (IV, 170). Подобное противоречие не только фиксирует невозможность иерархического соотнесения «разных» Цинциннатов, но и вообще делает подвижными границы образа героя, который оказывается не равен самому себе. Сам текст романа очевидным образом сопротивляется любому прямолинейному прочтению[321].

В набоковском дискурсе утрачивают четкие границы не только вертикальные («здешний мир – иной мир»), но и горизонтальные («герой – другие») оппозиции, непреложные для романтико-символистской системы.