Романтика

Насколько человек может быть разочарован? Насколько одинок? О, понятие «одиночество в толпе» приобретает новые серые краски в этом состоянии. Не смешно даже. Это ещё и ощущение предательства. Тоски. Отчаяния. Обида, разъедающая останки души, как негашёная известь разъедает расчленённый труп. Горько. Больше, чем нормальный человек готов себе представить, больше, чем вы морально готовы увидеть со стороны. Бесконечное, уродливое состояние. Как можно себя ещё чувствовать?

Лишён всего. Не знаю, насколько мёртв, но достаточно, чтобы ничего не понимать. И достаточно мобилен, чтобы идти, спотыкаясь.

Припомните, как плохо вы себя чувствуете, когда у вас намертво заложен нос. У всей жизни нет запаха, и устаёшь от такого бодрствования, но и спать с заложенным носом – одно мучение. То же самое. Только не ограничивается отсутствием запаха. И вкуса нет. И всё вокруг одновременно раздражающее и какое-то нейтральное, безразличное наощупь. Глаза режет солнечный луч, отражённый окном рядом стоящего автомобиля. А ещё там, в отражении в стекле что-то движется и смотрит. Смотрит! Удар кулаком рассыпает смотрящего и солнечные лучи. Но никакого удовлетворения нет. И самой жизни нет. И нет бодрствования, и нет сна. И невозможно думать. Потому что сознания тоже нет. Мутные крохотные сгустки, ублюдочные такие недоделанные мысли, плавают в темноте и пустоте под черепом, как ошмётки мясного белка в бульоне. Но попробуй за них ухватиться (было б чем!), они растворяются, ускользают, оставляя только досаду и мимолётное раздражение. Впрочем, раздражение тоже лучше, чем ничего. Тогда хотя бы толкнёшь кого-нибудь, так же тоскливо бредущего, попавшего в поле зрения. Или дёрнешь за ошмёток кожи. Боли он не чувствует. Вряд ли получится ловко дёрнуть. Пальцы не слушаются. А если ему больше повезёт, он может сильно толкнуть в ответ. Споткнёшься, упадёшь. Потом вставать. Вставать трудно. Постоянно падаешь, невозможно удержаться. Иногда есть желание. Бросаться на живых. Стать такими, как они. Хотя бы ненадолго. И ненависть к такой несправедливости. Живые такие яркие. Они могут кричать. У них кровь хлещет. Такая красная, такая яркая. Такая солёная и горячая. Вкусная. Если бы существовали фонтаны свежей горячей крови, чтобы нежиться в ней, как при жизни зимним вечером в душе, придя с работы. И ванны свежих внутренностей. Чтобы прижиматься к ним и чувствовать всю эту ласку и любовь, которая в них…

Да только вот бредёшь дальше и даже на такие мечты никак нельзя собрать мысли в кучку.

И на ту, в телефоне которая, набросился бы. Не задумываясь. Если бы встретил её живой. Потому что вообще. Почему она должна быть живой, а я нет? Тоже хочу. Были вместе. А теперь только она. Это обидно. Очень обидно. Ведь одиноко же. Плакал бы. Если бы мог сосредоточиться на этой мысли. Можно было бы помечтать, как отобрал бы её жизнь, взял бы себе, чтобы тоже хоть чуть-чуть побыть живым, чтобы не было холодно и склизко внутри и снаружи. Постоянно. Или наоборот, как-то жарко. Непонятно.

Наверное, протух. Весь протух. Какая теперь вонь в городе стоит, небось. Вонища. Да только плевать. Всем плевать. Как одиноко. Тоскливо. Можно стонать, стонать и стонать подолгу на одной удобной ноте. Бывает такое. Чтоб выгнать изнутри то, что мешает. Стравить тоску как пар. Долго стонать. Чтобы было не так тоскливо. Но всё равно тоска. Ничуть не легче.

Тогда был май. Сейчас… осень? Поздняя.

Задумчивый мертвец сидит задницей на мокром асфальте, раскинув в стороны колени, как панда, и сосет ярко-красный шарф. Смотрю на него. На шарфе нет ни пятна крови, но его цвет такой сочный, такой яркий, что манит высосать эту яркость. Завидую, что у него есть такой шарф. Отобрал бы, но не хочу сейчас идти. Интересно смотреть. Даже не то что бы интересно. Просто смотрю.

Гротескное сходство мертвеца с пандой усиливает круглый пивной живот, висящий из-под футболки между раскинутых ног.

Неловкими пальцами он собирает ткань в пригоршню и отправляет ее в рот. Его щеки надуты, а брови сосредоточенно сдвинуты. Его губы и подбородок блестят от слюны, а в уголках рта вдобавок ещё и запеклась пена. Вот это да. Он, очевидно, недавно. У него ещё есть слюна. Это даже круто как-то.

Когда красная ткань оказывается во рту, мертвец переводит взгляд куда-то вперёд, делая сосательные и жевательные движения. А брови его по-прежнему сдвинуты. Теперь он как будто силится различить вкус. Этот красный вкус, такой сочный и привлекательный. Как боль, как кровь, брызнувшая из раны. Чтоб брызнула прямо на глаза. Удивительно, должно быть, но я почти что-то чувствую, глядя на его выражение лица. Что-то такое, что можно было бы условно сравнить с чувством радости, солидарности как будто. Если бы радость и солидарность были сгустками бульона, плавающими в темноте. Ага?

Он выглядит так, словно почти что знает, какого вкуса ждёт. Но всё тщетно. В какой-то момент ткань вываливается изо рта, а мертвец не сразу это замечает.