Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Существующая издавна между ними, на обоюдной пользе основанная, русским нравам и добродетелям свойственная связь <…> не оставляет в нас [то есть у Александра I] ни малого сомнения, что с одной стороны помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства [Шишков 1870, 1: 306–307].

Перечисляя подданных царя, Шишков поставил дворянство впереди армии, полагая, что это его место как первого сословия в империи. Но император в сердцах приказал ему поменять их местами. Когда Шишков возвратился с исправленным вариантом, Александр заявил, что совесть не позволяет ему рассматривать крепостную зависимость как «на обоюдной пользе основанную». Шишков тщетно доказывал, что эта идея составляет нравственную основу крепостного права; ему оставалось только сетовать на «сие несчастное в государе предубеждение против крепостного в России права, против дворянства и против всего прежнего устройства и порядка» [Шишков 1870, 1: 309][325]. Этот эпизод был характерен для Александра, чувствовавшего несправедливость старого режима. Однако его взгляд на «народную войну» был консервативен и мало отличался от мнения Шишкова: император полагал, что французы необратимо оттолкнули от себя русских крестьян, оскверняя их церкви; в конце 1812 года он сказал, что в крестьянах он вновь увидел «нравы патриархальных времен, глубокое почитание религии, любовь к Богу и полную преданность государю» [Choiseul-Gouffier 1900: 140][326].

Отнюдь не все консерваторы относились к войне с такой же опаской, как Шишков. Ростопчин, к примеру, убеждал царя, что надо освободить всю Европу и расширить границы России до Вислы. (Впрочем, не вполне ясно, что он в действительности думал о продолжении войны[327].) Его покровительница Екатерина Павловна тоже видела в войне возможность наращивания сил России. Подобно Ростопчину и императрице Елизавете Алексеевне (и в отличие от ее матери Марии Федоровны, Константина Павловича, Аракчеева и министра иностранных дел Румянцева)[328], она была против заключения мира после падения Москвы и не разделяла религиозного фатализма своего брата. Екатерина Павловна утверждала, что «неудачи происходят от ошибок, сделанных людьми, и не следует обвинять в этом Провидение» [Письма великой княгини 1870: 1971][329], и убеждала Александра продолжать войну, потому что этого требуют честь и общественное мнение. Героическая борьба России с захватчиками наполняла ее гордостью и надеждой. Ей была близка идея «народной войны», она поддерживала создание ополчения и заявляла в письме к Карамзину (которое демонстративно написала по-русски), что «Россия была вторая в Европе держава, теперь и навеки она первая» [Пушкин 1888: 59][330]. Когда французы были изгнаны из Центральной Европы, в 1813 году Екатерина Павловна отправилась в путешествие по ней как с личными целями (чтобы оправиться после скоропостижной кончины мужа в декабре 1812 года), так и с политическими. Она писала, что

…всего более поражает [ее] своею грандиозностью то обстоятельство, что Русские войска теперь расставлены от Петропавловской крепости до берегов Рейна, и что есть люди, прошедшие пешком из Камчатки под Франкфурт. Но теперь-то именно не следует нам пьянеть от успехов, но, напротив того, собирать жатву [Письма великой княгини 1870: 1998][331].

В награду за принесенные жертвы «Россия должна упрочить свое могущество и в особенности свое преобладание на будущие века. Чем более я вижу других народов, тем более убеждаюсь я, что [мой народ] между ними первый» [Письма великой княгини 1870: 1998][332].