Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

После визита в Москву адмирал Шишков вслед за императором вернулся в столицу. Кутузов был назначен верховным главнокомандующим, русские и французы сразились в великой Бородинской битве, после которой Москва пала. Воззвание Шишкова в связи с этими событиями было подчеркнуто оптимистичным. Он говорил о потерях наполеоновской армии, ее трудностях с продовольствием и о ненадежности воюющих под началом Бонапарта иностранных войск, приводил доводы, внушающие надежду на победу, и молил Бога благословить усилия русских в этой борьбе [Шишков 1870, 1: 157–159]. По просьбе Александра Шишков также составил детальную сводку о злодеяниях, учиненных французами в Москве. Он обвинял французов в утрате чувства чести, которое смягчает нравы во время войны между цивилизованными народами: даже дикари, с радостью отдаваясь мародерству, не занимаются бессмысленным разрушением. Акты вандализма французов (особенно в отношении церквей), а также ничем не оправданное разрушение Москвы и жестокое обращение с оставшимися жителями, составляли резкий контраст с гостеприимством, которое москвичи всегда оказывали французам. Эти преступления свидетельствовали о нравственном падении французов, выставленном на всеобщее обозрение после 1789 года. Подобно Глинке, Шишков приходил к выводу, что русские должны быть благодарны тому, что их несчастья наконец открыли им правду о культуре, которой они так долго восхищались и которой старались подражать. Настало время покаяния. «Опаснее для нас дружба и соблазны развратного народа, чем вражда их и оружие. Возблагодарим Бога! Он и во гневе Своем нам Отец, пекущийся о нашем благе. Провидение в ниспослании на нас бедствий являет нам Свою милость» [Шишков 1870,1:442]. Таково было личное мнение Шишкова. Он писал другу о тех, кто нападал на его «Рассуждение о старом и новом слоге»:

Тогда могли они так вопиять, надеясь на великое число зараженных сим духом, и тогда должен я был поневоле воздерживаться; но теперь я бы ткнул их носом в пепел Москвы и громко им сказал: вот чего вы хотели! Бог не наказал нас, но послал милость свою к нам, ежели сожженные города наши сделают нас Русскими [Шишков 1870, 2: 327][316].

Поначалу Шишков медлил с подачей этого сочинения царю, который был последователем западной культурной традиции и мог почувствовать себя задетым. Однако война, по-видимому, нанесла Александру тяжелый эмоциональный удар и вселила в него мучительную метафизическую тревогу, так что он признал: «Так, правда! я заслуживаю сию укоризны» [Шишков 1870,1:160].

Как заметил один из исследователей, манифесты Шишкова распадаются на две группы, различающиеся в зависимости от того, когда они были написаны. Примерно до падения Смоленска он в основном поддерживал действия правительства; уверившись в патриотизме и «боеготовности» дворянства и простых людей, он призывал их активно участвовать в войне. Он писал в стиле, к которому прибегал с 1803 года, и его архаичный язык с высокопарной старомодной лексикой, испещренный стихами из Священного Писания и славянизмами, придавал его манифестам «не только торжественный, но и церковно-библейский колорит» [Альтшуллер 1984: 344][317]. Сам Шишков считал их своим достижением, которое запомнится надолго. Спустя годы, копируя несколько цитат из этих манифестов в альбом своей знакомой, он с гордостью приписал: «Я стар, темнеет взор, слабеет разум мой. / Но, может быть, не все умрет навек со мной»[318].

С официальной трибуны он проповедовал то же самое, что и ранее утверждал годами, и его бескомпромиссная искренность вызывала уважение даже его литературных противников. Аксаков писал, что назначение Шишкова приветствовалось в Москве и в провинции (стало быть, его сочинения были широко известны) и что манифесты, несмотря на их книжный язык, «действовали электрически на целую Русь», заряжая ее «русским духом» [Аксаков 1955–1956, 2: 305–306]. Н. И. Греч, молодой и в ту пору либеральный журналист, соглашался с этим (хоть и без особого энтузиазма), и даже язвительный Ростопчин хвалил манифесты адмирала. Спустя три десятилетия, после похорон Шишкова, Вяземский размышлял: