Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

По крайней мере, так Глинка писал через двадцать лет после войны, когда он стал мягче относиться к французам, а поводов возмущаться самоуправством чиновников у него накопилось немало. В 1812 году, в пылу борьбы с захватчиками, он был не столь мирно настроен: уничтожил все свои французские книги и (по непроверенным данным) «разъезжал по улицам, стоя на дрожках, и кричал: “Бросьте французские вина и пейте народную сивуху!”» [Вяземский 1878–1896, 8: 365]. В то время он заявлял в своем «Вестнике», что Наполеон – «исчадие греха, раб ложной, адской славы, изверг естества, лютый сын геенны»[312]. Тем не менее в основе патриотизма Глинки лежали нравственные и гуманистические побуждения, что в корне отличало его от Ростопчина.

В своих воспоминаниях Глинка развивает теорию войны как свершающегося по воле Провидения таинственного события, при котором – как и в 1612 году – патриотический «русский дух» двигал всеми русскими, от императора до мужиков, устраивавших в лесу засады французам. Глинку тревожило отчуждение, существовавшее между царем и народом. Он верил, что простой народ, который редко отделяет естественное от сверхъестественного, мирскую историю от священной, является неистощимым источником русской силы и идентичности. Когда царь и дворянство отказались от такого понимания жизни ради бесплодных идей Запада, они потеряли связь с народом. Горячий прием, оказанный Александру в Москве, знаменовал возвращение «блудного сына» к своему народу. Однако просто вызвать в памяти имена Минина и Пожарского было недостаточно: «надлежало вместе с тем вызывать и русский быт их времени» [Глинка 1836: 30]. Для Глинки было большим разочарованием, что этого не произошло и даже в 1812 году французская культура и образ жизни оставались у русского дворянства доминирующими.

Он полагал, что захватчики сыграли роль, предначертанную им космическими силами, находящимися за пределами их понимания. Триумф Александра I был достигнут благодаря терпению, смирению и любви. Наполеон был гением, более великим полководцем, чем Александр Великий или Цезарь; в юности он тяготел к созерцательной жизни, но был совращен властолюбием и предпринял роковые шаги, провозгласив себя императором и вторгшись в Россию. Однако Бог и тут не оставил его. Фигура трагическая, он в конце концов осознал свои недостатки, и на острове Святой Елены «в торжественном сознании Наполеона подтвердилось перед лицом вселенной, что слово небесное – слово жизни и любви. Тут Провидение опровергло доводы, смешивающие небо с кознями земными» [Глинка 1837: 349]. В Москве Наполеон должен был встретиться со своей судьбой; неодолимая сила влекла его туда, приготовляя его падение и наказание России за ее грехи; подобным образом варвары разрушили прогнившую Римскую империю.

Эта параллель была призвана подчеркнуть, что европейское «просвещение» не имеет отношения к истинной цивилизации и нравственности, ибо именно Россия в 1813–1814 годах спасла Европу от нее самой и подарила европейской цивилизации новую жизнь. После того как она подверглась разлагающему влиянию Запада, Россия принесет свет разума и нравственности в Европу. Движимый желанием русифицировать западные мифы, которые он усвоил еще кадетом, Глинка подменил задачу цивилизовать Россию, взятую на себя Европой, миссией России спасти Европу. В XVIII столетии Европа много нагрешила: вела войны, отвергла истину и любовь; ее преступления были все более вопиющими, и потому божественные предостережения становились все более суровыми, вплоть до опустошительной войны 1812 года, в которую были вовлечены армии многих стран. Ложное европейское «просвещение», писал Глинка, подобно высокой приставной лестнице, достигнув вершины которой, стремительно падаешь на самое дно варварства, как и случилось с захватчиками в 1812 году. Ужасы войны, утверждал он, должны наконец открыть глаза европейцам на необходимость духовного возрождения. Ранее Глинка сравнивал Наполеона с героями Древнего Рима и с Карлом Великим, теперь же он превозносил русских, уподобляя их северным народам, которые разрушили Рим и Каролингскую империю. Его возмутило заявление Наполеона, что он защитит Европу от русских дикарей: «В третий раз, – писал Глинка, – Север спас Европу за нашествие Европы на Север; будет ли снова так великодушен Север? Не знаю» [Глинка 1837: 316].

Москва сгорела, чтобы спасти Россию и Европу, и Глинка уверял, что он это предвидел. Он обвинял Ростопчина в том, что в своем памфлете 1823 года «Правда о московском пожаре» тот солгал, будто французы подожгли Москву: нет, «над нею и в ней ходил суд Божий. Тут нет ни русских, ни французов: тут огнь небесный». Бог поразил аристократическую Москву: «Горели наши неправды; наши моды, наши пышности, наши происки и подыски: все это горело, но – догорело ль?» В 1612 году спасение России было достигнуто усилиями Святой Москвы, а в 1812 году погрязший в грехах город был «не сдан Наполеону, а отдан на суд Божий» [Глинка 1837: 78–80][313].