Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Его взгляд на роль народа в войне не всегда воспринимался с полным пониманием. По мнению Тартаковского, Глинка не считал войну 1812 года «народной» (которую народ ведет по своей инициативе и под руководством собственных лидеров), связывая это понятие с демократическими тенденциями Смутного времени. Действительно, в отрывке, который приводит Тартаковский, Глинка уничижительно отзывается о начале XVII века; он возражает против представления о войне 1812 года как о «народной» и утверждает вместо этого, что царь, армия и общество сообща выполнили миссию, возложенную на них Провидением [Тартаковский 1967: 67–69; Глинка 1836: 263], и, следовательно, 1812 год демонстрирует социальную гармонию, а не независимость народа от власти. Однако Тартаковский заблуждается, когда ставит знак равенства между образом мыслей Глинки и Ростопчина, который видел в вооруженных простолюдинах призрак анархии. Глинка верил в их преданность монархии и восхищался их борьбой. Об этом говорит уже язык, каким он пишет: «Душа Русская полнотою жизни своей отстаивала землю Русскую» [Глинка 1836: 316], поэтому благодарить за победу следует не только армию, императора и суровую зиму. В отличие от Ростопчина («Мне отлично удалось заставить крестьян ненавидеть французского солдата», «Я спас империю») [Архив Воронцова 1870–1895,8: 315; Шильдер 1897,3: 377][314], он не приписывал себе заслуг в разжигании народного гнева, но уважал патриотизм крестьян и их желание защитить свой дом. На вопрос, что двигало русскими, он отвечал: «общая цель», а не правитель и не общественный строй [Глинка 1836: 346]. Ростопчин рассматривал «народную войну» в лучшем случае как вынужденную, но опасную военную необходимость. Глинка видел в ней волнующее зрелище национальной солидарности.

Глинка надеялся, что среди далеко идущих последствий войны будут изменения в обществе. В своих воспоминаниях он рассказывает, как после падения Москвы он отправился с братьями в Рязань, где должна была находиться семья Сергея. В дороге они, естественно, говорили о войне. Они пришли к примечательному выводу, показавшему, что позиции консерватора Сергея и будущего декабриста Федора совпадали[315].

Необычайные события производят и необычайные преобразования. На этом основании мы предполагали:

Во-первых: что сближение дворян с крестьянами к взаимной обороне отечества сблизит и на поприще жизни нравственной и что, не посвящая их в философы, они, по крайней мере, уступят им чреду людей.

Во-вторых: мы думали, что владельцы тысячей душ, брося прихоти мод столичных и городских, заживут в поместьях своих, чтобы от различных управлений не гибли имущества и не страдали наши почтенные питатели рода человеческого и отечества, то есть: земледельцы.

Наконец, мы воображали, что уничтожение всепожирающих мод и перемена безжизненного воспитания сроднят души всех сословий и вдохнут в них новое бытие.

Утопия, утопия! Мечта, мечта! [Глинка 1836: 91–92].

Глинка мечтал о духовном прозрении дворянства, которое приведет к преобразованию общества. В своих мемуарах он высказывался о крепостном праве с осторожностью и завуалированно (принимая во внимание активность цензуры в 1836 году), хотя, по-видимому, надеялся, что несправедливость будет побеждена без кардинального изменения общественного строя. Но по духу он был все-таки ближе к либералам, которые рассчитывали на то, что «народная война» покончит с рабством, а не к консерваторам, не желавшим ничего иного, кроме сохранения старого режима.