Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Ростопчин тоже был поражен реакцией народа, но, в отличие от Глинки и Шишкова, не испытывал доверия к подданным Александра I и рассматривал этот визит только с точки зрения пропаганды и общественного порядка. Ему стало известно, вспоминал он, что «мартинисты» сговорились саботировать встречу царя с дворянством, задавая ему «наглые» вопросы, вскрывающие их критическую гражданскую позицию: «Каковы силы нашей армии? – как сильна армия неприятельская? Какие имеются средства для защиты? и т. п.». Поэтому он ясно дал понять, что если кто-нибудь «нарушит спокойствие и забудется в присутствии своего государя», то немедленно «начнет весьма далекое путешествие» [Ростопчин 1889:673]. Для убедительности он расставил около здания полицейских с готовыми к путешествию экипажами. В результате «фанфароны, во все продолжение оного [собрания], не промолвили ни слова и вели себя, как подобает благонравным детям» [Ростопчин 1889: 674].

Контраст между отзывами Глинки и Ростопчина о визите императора имел важную подоплеку. Страстная речь Глинки 15 июля могла быть произнесена только потому, что Ростопчин счел ее уместной; если бы Глинка говорил иначе, то вполне мог бы сразу отправиться в Сибирь в одном из экипажей генерал-губернатора. Но он являл собой живое разрешение проблемы, которая стояла перед консерваторами, поддерживавшими авторитарную власть: независимый ум, отстаивавший государственную точку зрения. Вяземский с иронией отмечал, что «Глинка был рожден народным трибуном, но трибуном законным, трибуном правительства» [Вяземский 1878–1896,2:341]. Для Глинки такое положение было внове. Совсем недавно, 11 июля, он находился под наблюдением и был обязан докладывать о том, какую роль он играл в толпе, приветствовавшей императора. Когда 19 июля грозный граф Ростопчин послал за Глинкой, жена его, естественно, испугалась, так как Ростопчин и Глинка с декабря 1809 года были в ссоре. Но генерал-губернатор великодушно забыл прошлое. Вручив Глинке медаль от императора «за любовь к отечеству», он объявил: «Священным именем государя императора развязываю вам язык на все полезное для отечества, а руки на триста тысяч экстраординарной суммы» [Глинка 1836: 27][307]. В оставшиеся до сдачи города недели Глинка – действуя уже от имени правительства – продолжал издавать «Русский вестник», который публиковал некоторые воззвания Ростопчина, и, как мы видели, имел широкую читательскую аудиторию [Дружинин 1988:104][308]. Но война мешала распространению журнала, и позже Глинка писал, что в тот год удавалось разослать лишь какую-нибудь сотню экземпляров очередного выпуска [Глинка 1895:227][309]. Он часто выступал с речами и, если верить воспоминаниям современников, воспламенял своей энергией патриотические чувства москвичей. Как выразился Вяземский, в 1812 году Глинка был «оракулом провинций и Шатобрианом Московского ополчения» [Вяземский 1878–1896, 9: 115][310].

Глинка и Ростопчин сходились во взглядах лишь частично. Позднее Глинка защищал Ростопчина от обвинений, что тот обманывал москвичей, утверждая, будто Москва не будет оставлена; он хвалил воззвания Ростопчина и умение говорить с простыми людьми и видел его заслугу в том, что он поднимал подмосковных крестьян на борьбу с французами. Однако его поддержка Ростопчина не была однозначной. Оглядываясь назад, он особенно возражал против сомнений губернатора в верности народа. Возможно, в этом было основное расхождение между ними, поскольку Глинка верил, что война объединит русских. В двух его автобиографических книгах о периоде войны постоянно проводится параллель между 1812 годом и 1612-м, когда Россия, возглавляемая князем Пожарским и простолюдином Мининым, изгнала западных захватчиков и добровольно избрала на царство династию Романовых. Глинка надеялся увидеть, как в 1812 году возродятся черты героического прошлого: национальная гордость, солидарность, преодолевающая классовые барьеры, и «демократическая» монархия. Он также осуждал Ростопчина за высмеивание живших в Москве французов и высылку их из города, считая это недостойным культурного человека, и позже косвенно дистанцировался от губернаторской пропаганды, утверждая, что «никакая неистовая ненависть не волновала сынов России» в 1812 году [Глинка 1836: 42][311]. Он часто возвращался к мысли, что русские люди стремятся к объединению, движимые любовью, а не ненавистью, и их борьба с Наполеоном обрела достоинство благодаря их преданности родине, так что вульгарная ксенофобия только пятнает чистоту их помыслов.