Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Были ли эти люди консерваторами? В определенной степени да. Баадер считал Французскую революцию диалектической реакцией на деспотизм. Крюденер осуждала общество, сложившееся после 1815 года, как «паутину беззакония, сеть лжи» и спрашивала руководителей Германии, которые препятствовали ее работе: «Какая нам польза от так называемого просвещения и либеральных идей, если никто более не смеет накормить бедного, или одеть его, или приютить его, или защитить его права, или утешить его с Евангелием в руках?»[382] Однако ее социальная критика была направлена на укрепление хилиастического сообщества «пробужденных» перед лицом развращенного мира, а не на изменение общественного устройства.

Роксандре Стурдзе также была свойственна противоречивость. «В глубине души я республиканка», – говорила она императору [Edling 1888: 144], потому что ненавидела высокомерие аристократов по отношению к простым людям и любые проявления сословной разобщенности. Она была против крепостного права (еретическая идея, согласно Шишкову или Ростопчину) и превозносила Александра I за то, что он отменил его в Ливонии. Если бы не он, в 1814–1815 годы «реакция была бы губительной» повсюду, но он «доказал народам, что их ненависть и мстительность имеют пределы» [Edling 1888: 167]. Ее подруга Свечина говорила ей: «Вы, мой друг, были полны надежд на возрождение Европы и верили в победу идей свободы, справедливости и великодушия» [Falloux 1901:153][383]. В этом контексте слова «свобода», «возрождение», «справедливость» и «великодушие» означали душевные устремления, а не программу реформ, потому что Стурдза не придавала большого значения конституционному устройству. Так, реформаторы Новосильцев и Чарторыйский (из Негласного комитета) казались ей претенциозными ничтожествами, чьи идеи император, увлеченный «философскими химерами своего века», разделял «со всем жаром юной и пылкой души», но не с мудростью христианского государя [Edling 1888: 31,13–14]. С другой стороны, с архиконсервативным де Местром она «соглашалась во всем», кроме вопросов религии [Edling 1888: 24]. Наполеоновским войнам Роксандра придавала прежде всего метафизический смысл, и сражение при Ватерлоо воспринимала как «страшную и решающую схватку добра и зла»[384]. Она верила, в духе элитарного сознания романтической эпохи, что в мире слабого большинства правит сильная личность. Соответственно, перекликаясь с Глинкой, она называла Наполеона «образцом древнего величия», а Александра – «образцом христианских добродетелей» [Edling 1888: 219] и противопоставляла их жалким циникам дореформенного старого режима, особо выделяя Меттерниха и Талейрана из-за их происков против миротворческих усилий российского императора после 1814 года. Во вселенской борьбе добра и зла добро демонстрирует некоторые «либеральные» черты, и, в первую очередь, стремление изжить крепостное право, деспотизм и сословный снобизм. Однако все это является лишь проявлением христианского смирения и солидарности, которые, как надеялись Роксандра и ее друзья, восторжествуют после падения Наполеона. Что касается экономического принципа невмешательства, хартии гражданских прав или других либеральных преобразований, то это казалось банальным по сравнению с движением мира к новой нравственности и новому договору с Богом [Edling 1888: 203–205, 219][385].

В то время как в Европе император обдумывал планы Священного союза, в Петербурге велась работа по подготовке к серьезным преобразованиям во внутренней политике. Религией Роксандры Стурдзы и ее друзей стала квиетистская немецкая духовность «Пробуждения», но и деятельность английских нонконформистов также повлияла на русских. Если в эпоху секуляризации большинство европейских государственных церквей подвергалось нападкам, то в англосаксонском мире быстро распространились церкви нонконформистов. Одним из проявлений этого движения был рост протестантских миссионерских организаций, в частности Британского и иностранного библейского общества. Основанное в 1804 году, оно через 15 лет уже имело свои отделения во Франции, Нидерландах, США, Венгрии, в разных немецких и скандинавских государствах, хотя Меттерних (что неудивительно) запретил его в Австрии как подрывающее истинную веру [Artz 1950: 20; Hobsbawm 1962: 223]. Целью внеконфессионального Библейского общества было распространение Библии на разных языках без комментариев, что позволяло избежать противоречий между различными вероучениями. Вскоре общество уже действовало на Кавказе, в Финляндии и в российских прибалтийских провинциях, но только в сентябре 1812 года, когда Наполеон захватил Москву, отделение Библейского общества появилось в Санкт-Петербурге.