Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Карамзин предостерегал Александра против соблазнов конституционализма. «Ты можешь все, но не можешь законно ограничить [свою власть]!» – обращался он к царю от имени воображаемого «добродетельного гражданина» [Карамзин 1991: 48]. Подобно Шишкову, Державину, Вигелю и другим, Карамзин сочувствовал «сенатской партии» начала царствования Александра и восставал против бюрократического самоуправства всесильных министров, которые «стали между государем и народом» (имеются в виду дворяне) и служат барьером для проникновения к нему советов многоопытного, консервативно настроенного Сената [Карамзин 1991:58]. Карамзин критиковал также инициативы Сперанского, не называя его имени. Россия, согласно его убеждению, нуждалась в правительстве, которое было бы внимательно к ее лучшим умам и включало бы их в свой состав, уважая при этом традиционный порядок вещей. Так было при Екатерине, когда правительство минимально вмешивалось в дела дворянства. Однако теперь, сетовал Карамзин, государством управляют люди, чьи представления о нем строятся на безжизненном, авторитарном формализме и следовании букве закона, люди, которые «славятся наукою письмоводства более, нежели наукою государственною» [Карамзин 1991: 61]. «Перемены сделанные, – заключает он, – не ручаются за пользу будущих: ожидают их более со страхом, нежели с надеждой, ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно» [Карамзин 1991: 63].

Его оценка внешней политики Александра также была нелестной. Он соглашался с Ростопчиным, что в отношениях с Францией до 1805 года Россия «ничего не утратила и могла ничего не бояться». Австрия служила преградой для Франции, а ее, в свою очередь, сдерживала Пруссия. Россия, «великодушная посредница Европы», могла пострадать только в том случае, если бы новая война изменила соотношение сил в пользу Наполеона или Габсбургов. Карамзин был возмущен тем, что Россия сражалась, «чтобы помогать Англии и Вене, т. е. служить им орудием в их злобе на Францию без всякой особенной для себя выгоды». Если бы Третья коалиция победила, торжествующая Австрия «объявила бы нас державою азиатскою, как Бонапарте», и выдавила бы Россию из круга европейских великих держав. Ввязавшись в войну, Россия могла до Аустерлица заключить мир на выгодных условиях, но «судьбы Божии неисповедимы: мы захотели битвы!» К этим двум ошибкам прибавилась третья – Тильзит, следствием которого были постыдный союз с Наполеоном, дорогостоящая торговая война с Британией, нападение на ни в чем не повинную Швецию и восстановление Польского государства. «Таким образом, великие наши усилия, имев следствием Аустерлиц и мир Тильзитский, утвердили господство Франции над Европою и сделали нас чрез Варшаву соседями Наполеона». В этой обстановке самый благоразумный курс состоял в том, чтобы избегать противоборства с Францией, но «что будет далее – известно Богу» [Карамзин 1991: 50–55].

Под огонь критики Карамзина попали и другие аспекты государственной политики. Созданное в 1806–1807 годах ополчение было недостаточно подготовлено и плохо организовано. Образовательная реформа также провалилась, потому что государство слепо копировало структуру немецких университетов, игнорируя уникальные условия, сложившиеся в России. Карамзин критиковал требования к уровню образования при продвижении по служебной лестнице: молодые чиновники и могли бы получить университетскую степень, «но кто уже давно служит, с тем нельзя, по справедливости, делать новых условий для службы» [Карамзин 1991: 69], и неразумно было бы ожидать, что чиновник может стать экспертом в области, не связанной с его собственной работой. Подобные постановления были типичны для бюрократии, склонной при решении проблем насаждать иноземный порядок без учета российских обстоятельств. Пространное обсуждение Карамзиным государственных финансов содержит также критику управления налоговой и денежно-кредитной политикой и в особенности финансовых реформ, предложенных Сперанским [Карамзин 1991: 156–161, 167–182].