Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

На протяжении нескольких лет стратегия Ростопчина давала неутешительные результаты. Екатерина устроила ему встречу с братом во время их совместного приезда в Москву в декабре 1809 года и даже убедила Александра поручить ему изучение состояния благотворительных учреждений Москвы. Ростопчин со всем рвением посвятил себя выполнению этой довольно скромной задачи и написал глубокий и обстоятельный обзор [Половцов 1896–1918, 17: 261]. Когда 9 февраля 1810 года он прибыл в Петербург, чтобы представить свой обзор, мельница сплетен в столице немедленно запустилась. Все знали, что ему покровительствует влиятельная великая княгиня, и, как писал посол Сардинии де Местр, не сомневались, «что она причастна… к его воскрешению» [Maistre 1884–1886,11:402][216]. Самоуверенное поведение Ростопчина развязало языки, а изменение его положения в обществе было очевидно уже из того, что в 1810 году он обедал с императором 27 раз, тогда как прежде, после смерти Павла, этого не случалось ни разу (и не произошло ни разу в 1811 году). 26 февраля посланник Сардинии немало подивился на победоносный вид Ростопчина: он с явным пренебрежением держался с послом Франции Коленкуром, даже не попросив, чтобы его представили. Чувствуя, куда ветер дует, «все склонялись перед новоприбывшим. Император спросил его на следующий день: “Как дела, Ростопчин?“ – „Очень хорошо, Государь, только вот здесь болит“ (прикоснувшись пальцем к щеке). – „Отчего же?“ – „Оттого, Ваше Величество, что все меня целуют”» [Maistre 1884–1886, 11: 416][217]. Однако в то время, когда де Местр писал эти строки, Ростопчину уже пришлось смирить свои амбиции. Возможно, Александр был раздражен его самоуверенностью, откровенным неуважением, проявленным к Коленкуру, и связью с противниками Сперанского, так что Ростопчин был отправлен домой всего лишь с почетным повышением в чине до обер-камергера. Император уточнил, что его новый чин не предполагает официальных обязанностей, он в отпуску, может отдыхать от службы и проживать вне столицы[218].

Во время приезда Александра в Москву в конце 1809 года Ростопчин представил Екатерине Павловне Карамзина. Она сразу почувствовала расположение к нему и даже думала назначить губернатором Твери, что позволило бы ей наслаждаться его обществом и, как она его заверяла, не помешало бы его занятиям историей (Карамзин вежливо отказался). Он впервые навестил ее в Твери в феврале 1810 года, а затем еще раз в конце ноября или начале декабря [Божерянов 1888: 37; Пушкин Е. 1888: 5; Pipes 1966: 70]. Если отношения Екатерины с Ростопчиным основывались на памяти о Павле, на объединявшем их политическом национализме и таких присущих обоим качествах, как общительность и честолюбие, то с Карамзиным ее сближала любовь к русской культуре; с ним она имела возможность проявить свой ум. Она (как и Ростопчин) с гордостью считала себя не такой «иностранкой», как прочие аристократы и члены императорской фамилии. Когда она поселилась в Твери, жена губернатора заметила: «Странно, право, слышать, как хорошо Великая Княгиня русским языком владеет». Екатерина тут же разыскала ее, чтобы расставить точки над «Ь>: «Удивляюсь, – сказала она, – что вы странного нашли, что я, русская, хорошо говорю по-русски?» [Пушкин Е. 1888: 9]. Она также интересовалась историей и с живым вниманием слушала, когда Карамзин читал отрывки из сочинения, над которым тогда работал. Для вестернизированных русских патриотическая и монархическая по духу «История государства Российского» Карамзина – как и история страны, изложенная Глинкой в упрощенном виде в «Русском вестнике» (которой ни Карамзин с Ростопчиным, ни великая княгиня, по-видимому, не читали), – была откровением. Зачарованные слушатели «боялись даже изъявлением удовольствия прервать чтение, равно искусное и увлекательное; слушали с невозмутимым вниманием» [Любяновский 1872: 501–503].

Карамзин стал для нее кем-то вроде наставника. В своих письмах она называет его «учителем» и явно под его влиянием старается писать по-русски. Это было непростое занятие: обычно она начинала письмо на русском языке, а затем соскальзывала на французский, заметив: «Это целый подвиг, для вас одного я на него способна» или: «Я творю чудеса, в надежде угодить вам» [Карамзин 1862: 95, 97][219]. Он посылал ей русские книги, а она сообщала о своих переводах и об изучении грамматики. Письма Екатерины не сообщают деталей этих занятий, но говорят о ее интересе к русской культуре и – шире – о том, что националистические идеи глубоко проникали даже в самые космополитичные круги аристократии[220]. Карамзин посещал Тверь также в феврале, марте, июне и ноябре 1811 года, задерживаясь там на одну-две недели; были запланированы и другие приезды, которые по разным причинам не состоялись. Карамзин всем сердцем отвечал на привязанность к нему женщины, которую он называл «тверской полубогиней»[221].