Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Вклад Карамзина, Шишкова и Глинки в развитие консервативных идей осуществлялся в основном через литературу, что в целом позволяло оставить без внимания вопиющее несоответствие между основами их мировоззрения и реальностью. Ростопчин же был погружен в практическую деятельность как государственный служащий и крепостник и вращался в реальном мире франкоговорящей полуобразованной дворянско-чиновничьей элиты, с одной стороны, и в гуще угнетенной крестьянской массы – с другой. Поэтому даже в своих теоретических построениях он был резок и не питал иллюзий. Этот трезвый взгляд сближал его с Карамзиным – ему не хватало только этических принципов последнего. Если Карамзин (как и Шишков в глубине души) считал, что условием достижения гармонии в обществе и его стабильности является нравственное совершенствование человека, то Ростопчин не разделял этого взгляда. Будучи преданным слугой Павла I, он, в отличие от Карамзина, не верил в необходимость строгого соблюдения законов и не опасался возможности деспотического злоупотребления властью. Его не заботило развитие русской культуры, независимой от европейской, и он писал по-русски лишь тогда, когда хотел пробудить в массах ксенофобию. Ростопчиным двигали политические амбиции, которых Карамзин был начисто лишен. В отличие от других лидеров консерватизма, перенявших высокопарный морализаторский тон немецких просветителей, Ростопчин предпочитал легкое, изысканное остроумие и скептический сарказм, характерные для Просвещения французского, которые чередовались у него с грубоватым стилем помещика из дальнего захолустья. Ростопчин активнее других ведущих консерваторов выступал в защиту интересов и культурных привычек европеизированного старого режима конца XVIII столетия, что парадоксальным образом делало его единственным консерватором в полном смысле этого слова – то есть защитником существующего порядка. Но какими бы разными ни были их предпочтения и теоретические умозаключения, Ростопчин и Карамзин соглашались по многим важным вопросам, в первую очередь касающимся угрозы общественному порядку со стороны как внешних врагов (Наполеона), так и внутренних противников (Негласного комитета, Сперанского, самого Александра I), а также прискорбного морального состояния русского общества, с пьянством крестьян, продажностью чиновников и царящим при дворе лицемерием. Отсюда их страстные заявления в поддержку крепостничества и самодержавия, их враждебность к реформам и откровенно эгоистическая защита дворянских привилегий [Кизеветтер 1917: 25][210].

«Дворянская оппозиция» не образовывала сколько-нибудь оформленного движения – ее объединяло лишь широко распространенное убеждение, что важнейшей задачей правительства является сохранение самодержавия и дворянских прав. Центром, из которого исходило это убеждение, была Москва. Карамзин был его самым глубоким теоретиком, а Ростопчин – политическим лидером. Шишков и Глинка принадлежали к иному направлению консервативной и националистической мысли. Они были настроены более оптимистично, чем Ростопчин и Карамзин, и видели в «патриотическом духе» гарантию существующего порядка. Они верили, что можно не только отсрочить распад старого режима, но и возродить его с помощью древних традиций, сохранившихся за вестернизированным российским фасадом. В отличие от Ростопчина, например, они утверждали (если им вообще случалось вдруг обсуждать эти проблемы), что межсословные конфликты и политические притеснения – это всего лишь результат расхождений между разными русскими людьми во взглядах на суть национальной идентичности. Поэтому их оправдание крепостничества было менее циничным, чем у Ростопчина, и менее запутанным интеллектуально, чем у Карамзина. Они искренне верили, что крестьяне довольны своей участью, и потому не испытывали того страха за стабильность общества, который мучил Карамзина и Ростопчина.

Значение московских консерваторов заключалось не только в том, что они формировали и отражали мнения, распространенные среди жившего в старой столице и за ее пределами дворянства, но и в том, что они могли довести эти мнения до императора через посредника – а именно его сестру, великую княгиню Екатерину Павловну. В следующей главе я попытаюсь это показать.

Глава 4 «Тверская полубогиня» и «Любители русского слова»