Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Вторжение Наполеона в Россию в 1812 году вызвало в русском обществе жаркие споры о цели войны, в которых проявлялись коренные разногласия относительно природы социально-политического устройства России. Один из спорных вопросов касался характера войны. Была ли она лишь противоборством между монархами-соперниками или битвой не на жизнь, а на смерть, ведущейся ради спасения России от потери национальной независимости и хаоса в обществе? И насколько необходима была в этой ситуации мобилизация всех национальных ресурсов, человеческих и материальных, учитывая, что Наполеон мог использовать материальные средства и живую силу чуть ли не всей Европы?

Идея массовой мобилизации всех русских возбуждала противоречивые эмоции у людей, подобных Шишкову и Ростопчину. С одной стороны, тот факт, что народ объединился против корсиканца, подогревал их патриотические чувства и утолял их ненависть к Наполеону, с другой же – зрелище закаленной в боях толпы крестьян-ополченцев с вилами и мушкетами в руках и лозунгами освобождения в головах представлялось крепостникам кошмарным сном наяву. Де Местр выражал опасения многих, видя «этот вооруженный народ, так блестяще проявивший себя», и думая, «вернется ли он мирно к своему прежнему состоянию». Эти крестьяне, «превратившиеся в настоящих громил, которые умеют только убивать, – станут ли они опять покорными рабами?» [Maistre 1884–1886, 12: 281–282][284]. Видение крестьянского восстания преследовало дворян всей России. Вигель наблюдал это и в Пензе, удаленной от района военных действий, и в столице [Вигель 1928,2:14–15]. Джон Куинси Адамс обнаружил, что этот вопрос больше всего волновал русских, с которыми он затрагивал эту тему [Adams 1970: 426][285]. Однако эти опасения оказались беспочвенными. Были случаи неповиновения, иногда вызванные заблуждением, будто служба в ополчении освобождает от крепостной зависимости; Наполеон, желая заставить Александра заключить мир, поощрял слухи, что он провозгласит освобождение, но в целом крестьяне оставались лояльны власти и даже присоединялись к борьбе с французами[286].

Другой вопрос, беспокоивший консерваторов – и не их одних, – это цели России в войне. Если «великая армия» французов потерпит поражение, следует ли России переходить от оборонительной войны к кампании по разгрому наполеоновской империи?

Вопрос о характере войны был особенно проблематичен, потому что отношение консерваторов к понятию народной войны было глубоко противоречивым. Ростопчин не доверял массам и (подобно имперскому правительству в 1914–1917 годах) стремился одновременно ограничить их желание участвовать в войне и использовать его, направив в нужное русло. Глинка, в отличие от него, ликовал, видя, что общество, прежде столь разительно разделенное, объединяется перед лицом общего врага (настроение, напоминающее «дух августа 1914 года»). Шишков занимал промежуточную позицию. Как обычно, он был более мягок, чем подозрительный Ростопчин, но не разделял наивного воодушевления Глинки. Ростопчин видел свою миссию в том, чтобы воспрепятствовать народным волнениям и подрывным действиям «мартинистов», тогда как Глинка воспринимал 1812 год как апофеоз «русского духа». Шишков ощущал войну как явление необходимое, но отталкивающее, обременительное для него лично (в свои 58 лет он должен был следовать за Александром I и его ставкой пересекавшей Россию и всю Центральную Европу) и губительное для империи.

Все трое понимали, что участие народа в войне сделало 1812 год событием беспрецедентным в недавней истории России. Глинка выразил это чувство, вспомнив Смутное время (1605–1613), когда Россия в последний раз стояла перед лицом столь серьезной внешней угрозы. Новизна 1812 года заключалась в том, что Французская революция заменила небольшие, сражавшиеся по принуждению профессиональные армии мощными войсками, набранными по призыву и движимыми патриотическими чувствами. Нации, бывшие ранее сторонними наблюдателями, стали ведущими действующими лицами драмы. Об этом свидетельствовали победы революционных армий и Наполеона, молниеносный разгром Пруссии в 1806 году, успешное сопротивление испанцев французам. Когда после катастрофы под Йеной и продвижения французских войск вглубь Пруссии президент берлинской полиции объявил: «Король проиграл битву. Теперь первый долг гражданина – сохранять спокойствие» [Nipperdey 1983: 15], он, сам того не желая, подтвердил, что попытка династического государства исключить народ из войны приводит к обратным результатам. Победа стала возможна только усилиями всей нации. Однако в России значительную часть «нации» составляли крепостные крестьяне, и их мобилизация угрожала как стабильности общества, так и сложившемуся «разделению труда» между сословиями, которое, с точки зрения дворян, оправдывало существование крепостного права.