Романтики, реформаторы, реакционеры. Русская консервативная мысль и политика в царствование Александра I

Речь длилась часа полтора. Вначале Шишков опасался реакции аудитории, но, как он пишет, успех превзошел его чаяние, и тут увидел он, «что, как бы нравы ни были повреждены, однакож правда не перестает жить в сердцах человеческих» [Шишков 1870, 2: 322][277]. Его воинственный тон, резкая критика союза с Францией, отождествление патриотизма с военной славой и неприятием Запада задели слушателей за живое. На Д. Хвостова речь не произвела большого впечатления, но он отметил, что «члены Беседы были без памяти» [Хвостов 1938: 378]. Де Местр, пришедший на чтения, по-видимому, из любопытства, не смог ни от кого добиться причины всеобщего ажиотажа: публика была слишком взбудоражена[278]. Критики Шишкова, однако, были оскорблены вызовом, брошенным их патриотизму. Так, Батюшков, раненный на поле боя в 1807 году, говорил Вяземскому о членах «Беседы»: «Какое невежество! Какое бесстыдство!» – и возмущался тем, что бесталанные посредственности, «оградясь щитом любви к отечеству» – за которое он «на деле всегда был готов пролить кровь свою, а они – чернила, <…> гонят здравый смысл…» и к тому же невыносимо скучны [Батюшков 1989, 2: 205][279].

Речь Шишкова была переполнена националистическим пафосом, классическими аллюзиями и прославлением патриотического самопожертвования – непременными элементами культуры позднего Просвещения во всей Европе. Хотя все эти элементы могли служить защите старого режима, они, как хорошо известно, использовались и французскими революционерами, так что Шишков и его соратники чувствовали – по крайней мере интуитивно, – что в своей аргументации ступили на скользкую тропу. По своей идеологической направленности «Беседа» была, конечно, как небо от земли далека от Якобинского клуба, но не показателен ли был сам характер этого форума?

Очевидно, лидеры «Беседы» видели эту опасность и старались разрядить атмосферу Ораторствовать на публике свойственно революционным политикам, но манера выступления Шишкова была, надо думать, скорее уравновешенной и полной достоинства, нежели драматической и подстрекательской. Массовые общественные сборища могли бы оказаться взрывоопасными, но гости «Беседы» (отобранные исключительно из числа «лучших людей») приходили строго по приглашению, а сценарий собраний тщательно готовился заранее. Духу эгалитаризма, который мог бросить хотя бы неявный вызов общественному строю, основанному на чинах и происхождении, противостояла иерархическая структура «Беседы». Чтобы отмести всякое подозрение в политической неблагонадежности, ее лидеры стремились приглашать к себе императора и членов его семьи, сановников и придворных. Однако создается впечатление, что попытки примирить независимое общественное мнение со старым режимом не вполне удались, так как и монарх, и все высшее общество относились к «Беседе» как к заявлению об оппозиционности к его политике.

17 марта 1812 года Сперанский был внезапно отстранен от должности государственного секретаря и отправлен в ссылку. Его отставка стала результатом все более громко проявлявшейся враждебности общества к его политике, к реформам в целом и к сближению с Наполеоном. Континентальная блокада, налоги на дворян, необходимость сдавать экзамены для продвижения по службе, подозрение, что Сперанский как сын священника является врагом дворянства, зловещий туман неясности, окутывавший предлагаемые им реформы, чувство унижения после Тильзита – все это вменяли ему в вину, отчасти потому, что не хотели бросать обвинения в лицо императору. Мария Федоровна и Екатерина Павловна относились к Сперанскому с неприязнью, так же как и де Местр, Штейн и другие иностранцы, осуждавшие внешнюю политику Александра. Аналогичную позицию занимали Балашов и многие другие сановники [Raeff 1969: 172–182].

Это недовольство оставляло Александра в опасной изоляции. В отсутствие непосредственной внешней угрозы он был способен противостоять давлению внутренней оппозиции. Однако в 1812 году перспектива войны вынуждала его устранить разрыв с дворянством и, стало быть, удалить Сперанского и отложить реформы. Граф Густав Армфельт, один из участников интриг против него, очертил ситуацию с чрезвычайной прямотой: Сперанский должен быть обвинен в предательстве и «принесен в жертву, – виновен он или нет; это необходимо для сплочения народа вокруг главы государства». Это было самое важное, потому что «война, которая будет у нас с Наполеоном – это не обычная война, и чтобы избежать поражения, ее нужно превратить в войну отечественную. <…> Послушайте, что говорят в обществе, какое кругом негодование. Раскрыть заговор – это именно то, что нам надо»[280].