Романы Ильфа и Петрова

От пушечных звуков голоса Клавдии Ивановны дрожала чугунная лампа с ядром, дробью и пыльными стеклянными цацками. — Подобная лампа — характерный предмет дореволюционного быта, упоминаемый в мемуарах и литературе по крайней мере с 1880-х гг. (см., например, «Трагика поневоле» Чехова). Детальное описание ее дает В. Инбер: «Лампы были круглые, тяжелые, с фарфоровым сосудом для керосина, вставленным в металлическую вазу. Все это держалось на толстых цепочках, идущих вверх, к крепкому крюку, вкрученному в потолок. Кроме большого, тоже фарфорового, абажура, у такой лампы были: горелка, фитиль, стекло и на тонкой цепочке шар, наполненный дробью. Он помогал по желанию передвигать лампу то выше, то ниже».

Сергей Горный пишет о ней с теплотой, как об одном из атрибутов ушедшего мира:

«Нынешние лампы — убийцы. Со скрученными в сумасшедшей спирали, исступленными нитями. Тогдашние лампы были нашими, человеческими. Такая большая столовая лампа с колпаком, на цепях с противовесом, вроде чугунного яйца, заполненным дробью. Круглый свет, сперва кольцо его над фитильком, а потом, когда разгорится, венчик пламени живой и чуть-чуть дрожащий. От этой жизни все окружающее жило ответно, точно мигало, чуть морщилось тенями, светлыми и темными пятнами».

О лампе с шаром и дробью вспоминают также В. Панова, В. Катаев (который говорит о бронзовом, а не чугунном шаре) и другие. В рассказе А. Аверченко покупательница по невежеству хочет набить шар порохом вместо дроби.

Любопытно, что ряд авторов (Инбер, Аверченко, Ильф и Петров) совпадают в том, что громоздкая лампа либо падает, либо дрожит, раскачивается, вот-вот упадет от шума и топота. [Инбер, Как я была маленькая, 24; Горный, Только о вещах, 204; Панова, О моей жизни, 5; В. Катаев, Трава забвения // В. Катаев, Алмазный мой венец, 380; Аверченко, Жалкое существо].

Цацка — украшение, финтифлюшка [Даль, ТСЖВРЯ].

1//12

— За воду вы уже вносили? — «Вносить» (плату) — ныне устаревшее словоупотребление.

Ср. «Взнесите в кассу рубль шесть копеек» [Чехов, В аптеке]. «На какие шиши, — спрашиваю, — живете и почем за квадратную сажень вносите?» [М. Зощенко, Альфонс].

Платеж за воду приурочивался, как мы видим, к началу весенне-летнего сезона (начало времени действия в романе — апрель 1927). Помимо ДС, см. у Л. Леонова: «— За воду, за воду потрудитесь внести!.. — Ах, весна, весна…» [Вор, 185]. Весенняя плата за воду в 1920-х гг., видимо, означает плату за дождевую воду и другие естественные осадки, собиравшиеся в специальные бочки и контейнеры для использования в хозяйстве. Этот порядок отмечен в фельетоне журнала «Бегемот» за апрель 1928 («весенний номер»), где граждане получают повестки вроде: «Коммунальное отделение Детскосельского РИК предлагает вам в течение 3 дней ликвидировать задолженность за спуск в канализацию дождевых вод с 1 сент. 1926 по 1 марта с. г. в такой-то сумме», с угрозой отключения воды и даже выселения из дома. Согласно фельетону, сельскохозяйственный институт получил «счет за дождевую воду» на 2000 руб. Вокруг платежа за воду возникает много шуток: например, одни жалуются, что «не было у нас столько дождей», другие хлопочут о снижении тарифа на воду за многосемейность, третьи заявляют, что «были в командировке и дождями не пользовались» и т. д. [И. Прутков, Бе 15.1928]. Связь платежа за воду с приходом весны достаточно давняя: в рассказе Н. Никандрова «Бунт» (1906, место — Севастополь) городовой незадолго до 1 мая требует от обывателей срочно внести налог на воду, говоря: «последний срок прошел» [в его кн.: Береговой ветер, 7].

1//13

— Ну, дай бог здоровьичка, — с горечью сказал Безенчук, — одних убытков сколько несем, туды его в качель! — Разговоры гробовщика об убытках — столь же традиционный мотив, как и жалобы извозчика на дороговизну овса [см. ЗТ 8//46]. Подсчетом убытков занят герой чеховской «Скрипки Ротшильда»; ими озабочены гробовщики у Пушкина («Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной…») и в «Мартингале» кн. В. Ф. Одоевского («…нашла какая-то полоса… очень убыточная; как бы вам сказать поблагоприличнее, покос был плохой…»). Замечено, что гробовщик — «ироническая» профессия, в том отношении, что людское несчастье для него удача, и наоборот; этот парадокс (наряду с его традиционной шутливостью) широко используется в литературе.

1//14