Ромейское царство

Случаи суицида в Византии были в целом редки: прежнее римское «прославление самоубийства» теперь останавливало крепнущее христианское сознание большой греховности этого рокового шага перед Богом, который заповедовал терпеть до конца любые, самые страшные ниспосланные невзгоды. Именно поэтому изувеченная болезнью Евдокия, старшая дочь беспутного василевса Константина VIII (963-1028 гг.), легкомысленного брата Василия Болгаробойцы, не решилась наложить на себя руки и ушла в монастырь Липс, где, умерев для мира, закончила свои дни монахиней. Но иногда доведенные до предела нервы не выдерживали. К примеру, хронист Феофан, перечисляя «стеснения» василевса Никифора I Геника (802–811 гг.), писал, что некоторые стратиоты, не желавшие переселяться на новые земли и терять отеческие имения, «для избавлений от бедствий повесились». Особенно часто кончали с жизнью в случае поражения в политической борьбе, в ожидании ареста по тяжкому обвинению, неотвратимого сурового наказания по закону или стремления скрыть имена других соучастников преступления. Тогда в ход шел яд, принятый тайком, ночью, смертельный прыжок в море с корабля или из окна, как это случилось в 1031 г. с замешанным в заговоре патрикием Константином Диогеном, когда его привели на допрос во Влахернский дворец. Одинокая, безвестная могила или даже свалка за городом становились местом, которое принимало прах такого страдальца.

Впрочем, на закате Ромейского царства знаменитый философ-неоязычник Георгий Гемист Плифон (ок. 1360–1452 гг.) предложил своеобразную идеологию суицида, оправдывая его тем, что «добровольная смерть» может причинить вред лишь физическому телу, но не душе, которая сама приходит к решению, что «жизнь в единстве с телом не может ей больше быть на пользу». В стоявшем на пороге исчезновения ромейском обществе, по крайней мере, среди его интеллектуалов, такие мысли и настроения если и не приветствовались, то категорически не отвергалась, как это было прежде.

* * *

Зато похороны императора, всегда, если только он не был свергнут заговорщиками, отмечались особо и, как правило, превращались в сверхзначительную церемонию. Во время ее тело усопшего выставляли со всеми регалиями царской власти в Зале 19 акувитов Большого дворца. К примеру, тело Константина Великого, умершего на Троицу 22 мая 337 г. три с половиной месяца, пока наследник не занял трон, оставалось выставленным в главном дворцовом зале на высоком помосте в золотом гробе, задрапированном пурпурной тканью, и все это время продолжал проводиться дворцовый церемониал в честь и во имя императора. Духовенство Великой церкви устраивало длительное похоронное бдение при свете свечей, пели поминальные молитвы, псальмы. В целом, это производило довольно тягостное впечатление. После троекратного возгласа: «Иди, император, зовет тебя Царь царствующих и Господь господствующих!», императорская охрана переносила тело в дворцовый вестибюль Халки. Оттуда его в сопровождении вооруженных солдат несли к месту последнего покоя, в одну из церквей, как правило, в любимый монастырь или храм почившего царя, нередко основанный им, который становился мавзолеем. Когда погребальная процессия достигала гробницы, распорядитель вновь трижды возглашал: «Входи, император, зовёт тебя Царь царствующих и Господь господствующих!». Потом он выкрикивал: «Сними венец с главы твоей!». С этими словами с головы умершего снимали драгоценную стемму и взамен ее возлагали пурпурную повязку. После чего с пением «Святый Боже» саркофаг, гроб закрывали и на этом завершали погребение. Впрочем, изредка бывали случаи последующей канонизации умерших, то есть приобщения их с помощью Церкви в загробном Божием Царстве к лику святых.

По тому же ритуалу хоронили императриц, других членов августейшей семьи, и даже похороны византийской принцессы собирали огромное число народа, желавшего с ней попрощаться. Свидетель такого эмоционального зрелища, богослов Григорий Нисский говорил в своей проповеди на смерть Пульхерии, дочери императора Феодосия I, для которой сделали небольшой, в соответствии с телом ребенка, но роскошный мраморный саркофаг с двумя Ангелами непередаваемой красы: «Я вижу человеческое море, простирающееся сколько хватает глаз, людьми переполнен храм, церковный двор, близлежащая площадь, улицы, перекрестки, Меси, боковые переулки. Все хотят взглянуть на этот священный цветок, лежащий на золотом ложе».