Брумалии (от bruma — в переводе с латинского — самые короткие дни в году) проходили в зимний период, когда прерывалась трудовая сельская деятельность. Собственно, термином Брума обозначалось зимнее солнцестояние (24/25 декабря). Поэтому, возможно, что праздник предшествовал на один месяц зимнему солнцестоянию, то есть проходил в промежуток между 24 ноября и собственно зимним солнцестоянием. В античное время его связывали с римскими сатурналиями — раскованным карнавальным праздником в честь золотого века власти Сатурна, бога урожая, когда совместно пировали рабы и господа. Теперь же, во время победившего христианства, давний обычай приобрел иную идеологическую окраску, хотя народ праздновал брумалии почти так же, как и календы — песнями, плясками, шествиями в масках, очистительными кострами на улицах, через которые прыгали желающие, не только дети, но и клирики, мужчины, женщины, даже с младенцами на руках. К примеру, константинопольские мясники — криополы, макелларии по этому случаю с VII в. устраивали на улице особый танец с большими секачами для рубки мяса — макеллами. Но в это же время в Священном императорском дворце, в роскошном зале Триконха высшие сановники и придворные, одетые в свои тяжелые длинные облачения, вопреки чинности, пели и кружили в хороводе с горящими свечами в руках. За это василевс и его царственная супруга одаривали их золотом, дорогими подарками, тканями, мантиями, а представителей рядового населения столицы — серебряными монетами.
В 692 г. брумалии и календы попытались запретить. Канон Трулльского Вселенского собора, ополчившегося на все театральное, категорически утверждал: «Церемония, называемая „календы“, что значит „вота“, и брумалия — то же, что и праздник первого дня марта, должны полностью исчезнуть из образа жизни верующих». Однако, судя по всему, они были еще живы под разными названиями и в X в. Во всяком случае, Константин Багрянородный распоряжался выдавать каждому магистру во время такого фестиваля по 169 милиарисиев и бархатное полотно, анфипатам и патрикиям — по 140 милиарисиев и полосатую мантию,
Русалии — праздник весны и роз — отмечали после Пасхи, в субботу накануне Троицы. Народные гуляния и тут сопровождались хороводами, песнопением, выступлением мимов. По старинке ходили от дома к дому с ласточкой — вечным символом весны в руках и выпрашивали песнями для нее хлеба, сыра и вина. Особенно усердствовала в этом молодежь, которая устраивала пляски, игрища, переодевания ряженых с масками, разыгрывала пантомимы. С их помощью разгулявшиеся повесы добивались от местных жителей гостинцев, а благодарные зрители сами вознаграждали выступавших какими-либо дарами. Понятно, почему византийские канонисты, духовенство сравнивали это чуждое христианскому обычаю празднество весны, сопровождаемое, по их словам, «вакхическими скаканиями» и «сценическими непристойностями», с брумалиями, назвали «чудовищным», а на их участников налагали суровые епитимии. Но вот незадача: покаявшись, те принимались за старое. Недаром постановления Второго Никейского собора 787 г. через сто лет после Шестого Константинопольского собора 680–681 гг. все также брюзжали по поводу «сатанинских песен, кифар и развратных лигисм».
День летнего солнцестояния был приурочен ко дню Рождества Святого Иоанна Предтечи (24 июня / 7 июля), то есть стал еще одним праздником вытеснением. Опять в разных местах, на площадях, улицах, напротив домов, лавок, несмотря на соборные запреты, разжигали ритуальные «костры Святого Иоанна» и прыгали через них, надеясь с помощью такого доступного средства самостоятельно избавиться от какого-либо зла или обеспечить благополучие на период до следующих прыжков через огонь.
Такая «система развлекательного хулиганства», несомненно, служила делу социального контроля, главное, позволяла снять общественное напряжение. Византийские карнавалы, фестивали, своеобразные «флешмобы» тех дней были, несомненно, социо-культурным феноменом, формой хранения и трансляции значимого для ромеев опыта и одновременно искусственными заменителями официальных праздников, праздников закрепления.
В целом, культура ромеев, как и культура любого общества, претендующего на статус цивилизации, имела два лица: одно официальное, строгое, назидательное, постное, с пением молитв в качестве развлечения, и другое — народное, озорное, смешливое, иногда гротескное и греховное, от которого пахло не столько елеем, сколько вином. Византийцы умели и работать, и веселиться. Остается сожалеть, что солнце их истории, мир забот и радостей ушли вместе с ними навсегда.