Ромейское царство

XLIX. Палач принялся было его вязать, чтобы он не вырывался во время операции, но новелисим сказал: «Если я стану вырываться, пригвозди меня». С этими словами он распростерся на земле и лежал, не изменившись в лице, сохраняя полное молчание, не испуская ни единого стона и не обнаруживая никаких признаков жизни. И ему вырвали глаза, сначала один, потом другой. Царь же, по чужим страданиям наперед представляя свои собственные, переполнился его болью, размахивал руками, бил себя по лицу и жалобно мычал.

L. Лишившийся глаз новелисим, поднявшись с земли и опершись на руку одного из близких, заговорил с теми, кто приближался к нему и, будто ему нипочем и сама смерть, был сильнее обрушившихся горестей. Что же до царя, то палач, видя, как тот боится и как без конца взывает к состраданию, связал его потуже и схватил покрепче, чтобы не разворотить ему лицо во время наказания. Когда вырвали глаза и у царя, всеобщее возбуждение и злоба улеглись…

Из сатирических стихов Христофора Митиленского о клириках Великой церкви в середине XI в.

Посмотри на этих пастухов, плотников и зеленщиков! Один, только что из моряков, вместо «Давайте помолимся» возглашает по привычке «Давайте поплывем!». Другой, разделяя Святые Дары на божественном алтаре, вспоминает свою профессию и кричит: «А вот кто купит хлебушек?», третий, держа в руках чашу для Причастия, выкликает: «Хорошее винцо, сладкое!» — как положено в кабаке.

Из «Хронографии» Михаила Пселла о первом заседании синклита при императоре Исааке Комнине в 1057 г.

[…] Был установлен трон, и сенаторы расположились по обеим его сторонам, император еще не успел ничего сказать, а […] сенаторы уже были охвачены страхом: одни оледенели от испуга и застыли, будто их поразила молния, ссохшиеся, упавшие духом и бездушные, другие с мирным видом делали одно движение за другим — в тишине переминались с ноги на ногу, прижимали руки к груди, поникнув головой. Потом один, а за ним и все остальные испытали непреодолимый страх, они старались быть как можно более незаметными, и когда император всего лишь смотрел на кого-нибудь перед собой, дыхание остальных замирало, а изменения в лице того, на кого смотрел император, были заметны даже невооруженным глазом.

Из хроники Иоанна Скилицы (последняя четверть XI в.) о правлении Исаака I Комнина (1057–1059 гг.) и о смотре армии в начале правления Романа IV Диогена в 1067 г.

[…] Достигнув власти вышеизложенным способом[197] и обнаружив славу мужества и военной доблести, Комнин немедленно приказал изобразить себя с мечом в руках, не Богу приписывая свою удачу, а собственному мужеству и военному опыту. По отношению к делам империи являет себя неограниченным повелителем и прежде всего почтил отменными наградами тех, которые оказали ему содействие в задуманном предприятии[198].

В заботах о народной пользе он назначил многих дозорщиков за сборами податей. За Великой церковью утвердил право непосредственного распоряжения всеми ее имуществами, совершенно изъяв ее от государственной власти, так что как в ее земельных владениях, так в распоряжении священными предметами василевс не имел никакой власти, а все было подчинено Патриарху, как назначение должностных лиц, так и заведывание администрацией. Приказав доставить в столицу из кастрона Пимолиссы свою жену, объявил ее августой и севастой. Собственного брата Иоанна и Катакалона Кекавмена почтил саном куропалатов, брату кроме того дал звание великого доместика. Так как от материальных средств зависит все, и военное дело пришло в упадок и в конец расстроилось вследствие отсутствия денег в казне, и со всех сторон поднялись против Ромейской державы враги, что не мог он не вменять себе в бесславие и что его крайне беспокоило, то он стал беспощадным сборщиком податей с тех, которые задолжали в казну, и сам первый прекратил раздачу привилегий. Обратил он внимание на бережливость в расходовании государственных средств и озаботился приращением казенных имуществ. Почему многие частные лица лишились своих владений, так как он отменял жалованные им царские грамоты, равно как некоторые монастыри потеряли записанные за ними имущества под благовидным предлогом, что монахи должны довольствоваться малым.