Ромейское царство

Новому василевсу ромеев Иоанну VIII Палеологу (1425–1448 гг.), 32-летнему старшему сыну старика Мануила, который последние три года жизни провел прикованный параличем к постели, а перед смертью принял монашеский постриг, досталось воистину плачевное наследство. Фактически Ромейское царство окончательно развалилось на независимые от Константинополя осколки — уделы. Они, будто острова, лежали в окружающем враждебном им мире и зависели как от турок, так и от италийских торговых государств, которые держали в руках всю торговлю.

Можно ли определить, когда в судьбе этих осколков Византии окончательно наступила точка невозврата? С какого момента страну уже действительно ничто не могло спасти? Для ответа на эти непростые вопросы нам придется погрузиться в сложнейшие ментальные и политические проблемы последних десятилетий существования обреченной страны.

Как и отец, Иоанн VIII стремился в своей политике сохранить добрые отношения с турками, укрепить власть ромеев в Морее — последнем, наиболее значительном остававшемся владении греков, и убеждать Запад прийти на помощь. Все совершенное им свидетельствует, что это был человек большого терпения и мудрости, но печальная ситуация обрекала его на меланхолию и неверие в удачу. Личные несчастья и разочарования василевса усугубляли чувство отчаяния — в пятнадцатилетнем возрасте умерла от чумы первая супруга Иоанна, царица Анна «из России», дочь Великого князя Московского Василия I Темного, внучка победителя татар Дмитрия Донского. Она прожила в Константинополе пять лет. Другая его жена, София Монферратская, оказалась поразительно некрасива: как зло пошутил кто-то из современников, ее фигура напоминала Великий пост спереди и пышную Пасху сзади. Бедный василевс так долго ее избегал, что, уязвленная, она сбежала от него в монастырь. Его третья жена, пылко любимая Мария Трапезундская, верный друг и сторонник, умрет от тяжелой болезни в начале 1440 г. в разлуке с императором, за несколько недель до возвращения Иоанна из Италии, куда он был вынужден уехать тремя годами раньше, чтобы решать, как казалось, спасительный вопрос об унии Западной и Восточной Церквей. Оставшийся бездетным, часто хворавший василевс не мог положиться даже на родных братьев, — деспотов Мореи, Фому, Константина, Феодора II, откровенно выжидавшего смерти царя, и беспокойного честолюбца, интригана Димитрия. Последний отличался особенно буйным характером: в 1442 г. он даже предпримет неудачную попытку переворота и захвата столицы, за что поплатится домашним арестом. Но самое печальное — не только в сварливой семье василевса, все более погружавшегося в уныние, но и среди ромеев не было единства.

Немало ослаблению Ромейского царства содействовало своеобразное «диссидентство». Дело в том, что в Византии образовалось несколько партий, каждая из которых предлагала свой вариант спасения гибнущего отечества.

Латинофилы («западники»), то есть поборники сближения с Западом, считали унию с Католической Церковью и возможную помощь западных государств в виде Крестового похода против турок единственным реальным выходом. С их точки зрения Папа должен был стать духовным главой и лидером объединенного христианского мира, мощь которого можно было противопоставить все более наглевшим туркам-османам. Это была численно небольшая, но очень влиятельная группа, чье мнение обладало весом, поскольку среди них было много представителей правящей элиты, придворной знати, фракийские и греческие, морейские магнаты, некоторые представители высшего клира и интеллектуалы. Будучи включенными в структуры власти или приближенными к престолу, они имели возможность влиять и на выработку политического курса Константинополя, и на принятие императором ромеев ответственных, стратегически важных решений. Более того, сам василевс обычно и возглавлял латинофилов. Их теологическим основанием, разумеется, было католичество, чье преимущество они готовы были признать и в которое зачастую переходили по идейным соображениям, а вовсе не ради «почести и даров», как считали многие современники. Некоторые из латинофилов даже стали монахами-доминиканцами. Они всячески акцентировали внимание на христианском единстве Запада и Востока и пытались преодолеть глухую стену взаимных обвинений в ложности путаных религиозных убеждений. Вместе с тем, признавая равенство и возможность партнерства, они относились к латинским «варварам» снисходительно, если не с высокомерием и пренебрежением, считая себя на голову выше их.