Рос орешник...

Уже шла вторая неделя, как Елизавета лежала в постели. Раньше она на здоровье не жаловалась, бегала целыми днями по лесу, приносила то грибов, то ягод. Сушила, продавала. Садила картошку, морковь, суетилась в небольшом огороде. Потом начинала зреть ликоподия — тягучее, стелющееся по земле растение с мохнатыми веточками, и старуха ползала по мхам, собирая ее, высушивала на повети, обивала пыльцу, которую и относила в сырьевую. Сдав ведро с трудом наскребенной за лето этой изжелта-зеленой муки, она приносила домой и прятала за икону около сотни рублей. На эти деньги и жила зиму. В зимние же студеные дни брала заказы чесать шерсть или прясть пряжу — за это тоже платили. Как ей хватало денег на житье, как она обходилась без родных и знакомых одна-одинешенька в своей избушке, никто толком не знал. Хотела было соседка Марфа выхлопотать ей пенсию, да так ничего и не вышло. Елизавета пришла с нею в сельсовет. Выслушали Марфу, выслушали учительницу, решившую помочь старухе по просьбе той же сердобольной Марфы, подали даже бумаги кой-какие. Вдруг Елизавета, мирно и тихо до этого сидевшая на табурете в широкой, почти не ношенной юбке, встала, заправила ладонью выехавшие из-под платка волосы и тоненько неожиданно выкрикнула:

— Не надо! Ничего не надо!..

— Как? — удивился председатель Никифор Степанович, промокая бумагой одно и то же место. — Как?

— А вот эдак!.. — отрезала Елизавета и поклонилась, отводя рукой пышные складки на юбке.

Ее поупрашивали, поуговаривали, но, видя, что она безразлично смотрит в окно, председатель сгоряча сплюнул на пол:

— Так на кой черт пришла? Ты должна упрашивать, а не я!

Елизавета пошевелила губами и, к удивлению Марфы, двинулась на председателя. Тот опешил:

— Ну чего? Чего еще?

Елизавета приблизилась и как-то сипло, прямо в лицо председателю прошептала:

— Ты пошто орешь? Орешь-то? Ась?

Степаныч повел бровью и стал медленно багроветь:

— Ты мне душу по нитке не выматывай! Старая… Я тебе кто?

— Нихто! — быстро ответила Елизавета.

— Я тебе кто? — опять зачем-то багровея, спросил председатель. — Кто?

— Нихто! — ответила спокойно Елизавета.

Степаныч растерялся, посмотрел на учительницу. Та извинилась и вдруг ушла, хлопнув дверью. Марфа стояла, переминаясь у порога.

— Пойду я, — сказала Елизавета, печально глядя на председателя. — Пойду.

Тот молчал.

Елизавета поправила платок, обтерла ладонью рот и направилась к двери.

Вслед ей Степаныч заговорил:

— Ты уж не сердись. Погорячился я.

— Ой, да со всяким бувает! — улыбаясь, махнула рукой Елизавета. — Только ты пошто врешь-то?

— Как это? — Степаныч даже вытянул шею, и воротник рубашки туго обтянулся, врезался в тело.

— А тогда на собрании врал, врал, а пользы никакой. Да и сам знал, что врал, а остановиться не мог…

— Ты вот что, Елизавета Петровна… — Лицо председателя снова стало наливаться кровью. — Сколько лет я работаю, так еще никто, ни один человек не посмел мне худого сказать… — Он задохнулся и повел головою, как бы освобождая шею из тугого обруча воротничка.

— Так ведь кто посмеет? Ясно нихто… — как-то добродушно начала Елизавета и осеклась.

Марфа потянула ее за рукав к двери:

— Пойдем.

— Пойду, пожалуй, — заприхорашивалась Елизавета, — некогда мне… засиделась. Картошку окучивать надо, а я тут без дела сколь долго!

Степаныч как-то странно молчал, оглядывая Елизавету с головы до ног.

— До свиданьица, Никифор Степаныч! До свиданьица. Теперь в гости к нам бывайте.

Председатель так ничего и не ответил, и дверь за просительницами закрылась. Спускаясь с крылечка сельсовета, молчавшая до той поры Марфа накинулась на старуху:

— Это что с тобой такое-то? Ты чего раньше нам не сказала, что пенсии не хочешь? Накось, выкинула! Ведь всегда молчком молчит, только и добьешься от нее «да» да «нет», а тут… вдруг и понесла! Откуда чего и взялось? Что тебе, скипидаром… мазанули али что? Ведь для тебя же, бестолковой, старались. И Ольгу Семеновну опозорили, я уж ее упрашивала, она женщина добрая, со всей душой к тебе! А ты? Эх, бестолковая… Ведь как артистка! И закланялась, и платочек запоправляла, и юбку расщеперила. Тьфу! Да хоть бы все это с толком, так ведь на смех…

— Эк тебя прорвало! — страдальчески улыбнулась Елизавета, — словно отобрали у те што!

— Молчи давай! — выкрикнула Марфа и, безнадежно махнув рукой, отвернула к дежурке. Елизавета постояла, вздохнула и засеменила к своей избушке. Ее дожидалась неокученная картошка.

На следующий день все село знало о происшествии в сельсовете.