Рос орешник...

С того времени прошло немало лет. И вот теперь Елизавета, больная и иссохшая, лежала, вытянувшись, под лоскутным одеялом. Заболела она две недели назад «по собственной глупости», как объяснила Марфа, приходившая навещать больную каждый день. Сама же Елизавета считала болезнь странной и таинственной. Еще накануне болезни, в рождественский вечер, сидела Елизавета в пустынной и мрачной избе, глубоко задумавшись, тихонько распуская старый носок. Она любила так сидеть, как бы цепенея, уставившись в одну точку. Глаза ее при этом затуманивались и смотрели в глубь себя; где-то за их голубоватой слезящейся пеленой шевелилось и мелькало далеким прошлым свое, затаенное, никому не известное. Если бы тайком кто-нибудь подсмотрел в этот вечер в ледяное окошко, то, наверное, испугался бы, увидя растрепанную старуху, суетливо двигающую пальцами, как бы колдующую, которая не глядя вытягивала из серого комочка в подоле волнистую нить. Но самое жуткое было то, как она улыбалась, глядя на горящие печные угли, как хихикала, даже взвизгивала, и глаза ее были голубы и неподвижны. Но что зря удивляться. Это и было то, чем еще жила одинокая старуха. И рождественский вечер был похож на другие вечера и отличался от них, может быть, только тем, что был последним перед болезнью. Ложась спать в холодную постель, Елизавета вдруг неожиданно для себя заплакала. Она уже и не помнила, когда плакала в последний раз, а тут… сжало сердце, затрясся подбородок и ни с того ни с сего потекли по морщинам слезы. Выл за окном снежный ветер, трещала от мороза покосившаяся изба, и в потемках ее переливался тоненький плач, слепо натыкаясь на холодные углы, замолкая и тоскливо подвывая ветру в трубе. Съежившись комочком, Елизавета уткнулась в подушку, громко заохала, зашептала, заговорила и вдруг замолкла. Ей захотелось спать. Какая-то тяжелая усталость разлилась по ногам, опустила безвольно руки на холщовую простыню, вдавила голову в подушку. Через несколько минут старуха уже мирно спала, по-ребячьи приоткрыв рот и всхлипывая сквозь сон. Радость бродила по ее лицу, ласково расправляя морщины и пряча в темноту седину чахлых волос. Что ей снилось? Неизвестно. Только не помнила она в этот момент ни своих долгих лет, ни темной избы, ни этого одинокого рождественского вечера, ни этого белого холодного снега, падающего на ее избу, на мохнатый лес и на всю старухину жизнь тихо, плавно и незаметно.

Минула половина ночи. Темный мрак сине брезжил в лунном свете. Давно затих снегопад. Елизавета беспокойно завозилась на кровати, откинула одеяло, спустила ноги и, вытянув руки вперед, шаря по стене, пошла по холодному полу, шлепая босыми ступнями и путаясь в длинной рубахе. Нашарив дверь, старуха дернула на себя ручку, чтобы дверь отошла, если она примерзла, и, толкнув ее ногою, вышла в ночь. Ледяной воздух так и прильнул к телу, дрожью пробежал по всем внутренностям. Елизавета как ни в чем не бывало нащупала босой ногой холодные ступени, спустилась на мерзлую землю. Ей бы оставалось только сделать свое несложное дело и вернуться тем же знакомым путем в нагретую постель, но то ли она хотела выглянуть из темной, хоть выколи глаза, ограды на блистающую снегом улицу, то ли хотела проверить, заперты ли ворота, или еще чего, во всяком случае, она двинулась, натыкаясь на старые доски и разную утварь, и, широко вылупив глаза, старалась рассмотреть, куда ступает. Мороз начинал щипать пальцы ног, и Елизавета заторопилась, почти побежала вдоль ограды, улыбаясь и приговаривая:

— Сейчас, сей-час, я быстрехонько…

Но она, не найдя ворот, пробежала их, остановилась и снова, вытянув руки и спотыкаясь, пошла искать:

— Я быстрехонько, а то сердце мое разорвется… Я быстрехонько…

И опять не могла нашарить ворота. Сколько времени шалаборилась старуха по ограде, неизвестно, она заходила то в старый, открытый настежь хлев, то в курятник, то в уборную и никак не могла найти то, что нужно. Под конец Елизавета так закружилась, что потеряла и крыльцо, и дверь в избу. Полностью окоченев и перемерзнув, она прижалась к заиндевевшим доскам и запричитала:

— Хо-оть бы помереть! По-омереть бы… И пошто живу-у?

На счастье Елизаветино, Марфа, выходившая во двор каждые полчаса, чтобы не проглядеть растел своей коровы, услышала стоны и странные звуки. Прибавив побольше огня в закопченном фонаре и потуже завязав шаль, Марфа, не раздумывая, выбежала на улицу, прохрустела валенками по сугробу и, прижав ухо к старухиным воротам, прислушалась. Звуки повторились, Марфа постучала кулаком.

— Елизавета, Елизавета!