Рос орешник...

Это был молодой кучер, возивший бар своих по гостям. Софьюшка собиралась замуж. Молодой барин из соседнего поместья был не прочь жениться на богатой невесте, но медлил из-за неизвестных обстоятельств и чуть ли не каждый день заставлял своего кучера Степку снаряжать бричку и гнать лошадей, чтобы поцеловать ручку Софье и ее мамаше, сытно пообедать и поболтать о разных глупостях, свойственных влюбленному молодому: человеку, дабы все догадались, что он молод и влюблен. Сперва Степка невзлюбил эти поездки, но с того дня; как Лизонька чуть не расшибла ему голову, эти путешествия стали для него и мучительны и любы. Мучительны оттого, что Лизонька не замечала его и как бы нарочно дразнила, проходя по двору, как бы нарочно подтыкала подол так высоко, что повыше коричневых икр белело незагорелое тело. И любы эти поездки были еще оттого, что Степка не сомневался, что Лизонька будет его, только его.

А что же Лизонька? Нельзя сказать, чтобы она была равнодушна ко всему происходящему, но и нельзя сказать, чтобы Степка вызывал в ней какой-то девичий интерес. То, что происходило в ней, казалось особенным, не похожим ни на что, раньше пережитое ею. Тут не было определенных стремлений и ясных мыслей. Даже Степку она никогда не вспоминала и не думала о нем. Он был только толчком к какому-то пробуждению, светлому и прекрасному. Лизонька стала чаще улыбаться. Ей даже еще раз захотелось испытать то незнакомое ноющее чувство в глубине сердца, которое растревожил Степка грубо и нечаянно. Она вставала раньше прежнего, чтобы увидеть предрассветное небо и нежный луговой туман, доила коров. Звонко стукались о дно подойника тонкие струйки, затем, когда сама цедила молоко, не доверяя скотнице, она вдруг замирала, видя, как багровое солнце медленно и крупно выплывает из-за леса, как белый сырой туман тает в лугах и ночная роса долго хранит его холодные брызги. И видя, как теплые лучи солнца раскрывали колокольчики и осушали росу, блестя и играя в зелени, Лизоньке хотелось упасть в эти травы, в малиновую медуницу и смеяться, смеяться, чувствуя во всем теле молодость и силу. Она сама не понимала, что ей надо. Хотелось просто счастливо жить, жить — и ничего больше. И длилось это мгновения, а устыдившись, что сидит без дела, Лизонька спохватывалась и бежала на кухню, в комнаты, принималась за утреннюю уборку. Так прошел месяц. Степкина любовь не имела никакого успеха, если не считать поцелуя, вырванного силой у Лизоньки в погребе, да и тут ему досталась тяжелая оплеуха. Размашисто и спокойно Лизонька опустила сильную руку ему на щеку так, что Степке расхотелось лезть дальше. Но навязчивые ухаживания и взгляды кучера оказались не напрасными. Один раз Лизонька, выливая воду из ведер в бочку и заметив, что Степка тоже поднял ведро, чтобы помочь ей, светло и ласково улыбнулась, глянув исподлобья. А однажды Степка даже заметил, как Лизонька пристально и долго смотрела на него из-за занавески окна, когда он распрягал лошадей и привязывал их под навесом, похлопывая по гладким бокам. Конечно, это еще ничего не значило, но все-таки Степка имел надежду и не унывал. Их роман, если назвать это романом, был коротким. В субботний вечер, когда к барыне, как обычно, приехал молодой гость, чтобы наконец-то сделать Софье предложение, совсем некстати привели во двор оборванного, грязного мальчика с вязанкой хвороста. Он крупно дрожал и озирался по сторонам, как зверек. Наверное, ему еще не было и десяти лет. За то, что мальчик собирал хворост в барском лесу, барыня приказала наказать ребенка. Лизонька, вышедшая во двор, чтобы вылить помои, увидев, что конюх собирается отхлестать мальчика кнутом, остановилась как вкопанная. Подбородок ее задрожал, в глазах что-то заблестело, мелькнуло. Оставив ведро, она кинулась к конюху, хватая его за руки:

— Подожди, подожди…

Но конюх с налитыми пьяными глазами оттолкнул ее, Лизонька болезненно свела брови, ей хотелось подставить под кнут свои руки, плечи, чтобы уберечь мальчика. Какая-то давнишняя и знакомая боль рвалась у нее наружу, что-то горькое и невыплаканное наполняло глаза, и она, не соображая, что делает, схватила с поленницы полено и тихо двинулась на стоящего спиной конюха. Толпа замерла. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не Степка. Он выхватил у конюха кнут и ударил наотмашь в слюнявую бородатую рожу:

— Убирайся! Я сам доложу барыне… Я сам!

Кухарка, добрая веснушчатая баба, кинулась к мальчишке. Все его окружили как-то робко и нехотя, осторожно поглядывая на конюха, навалившегося на козулину. Заплаканное лицо мальчика было бледно и неподвижно.

— Как тебя звать-то? — нагнулась над ним кухарка.

— Ишь, змееныш, повезло! — сплюнул конюх и погрозил кулаком.

— Их не бить, так все добро растаскают! — закуривая махорку, добавил мужик с рыжей вьющейся бородой.

Лизонька странно морщила брови, не сводя глаз с беленькой головки мальчика.

— Как тебя звать-то? — опять спросила кухарка. Он приоткрыл рот, съежился:

— А у меня мамка вчерась… померла!

Лизонька бросила полено.