Роскошная хищница, или Сожженные мосты

– Я же тебя знаю. Если ничего – зачем ты явилась ко мне в комнату в третьем часу, когда знаешь, что я должна спать? Нет, если не хочешь говорить, не надо, я же не настаиваю. Просто – вдруг тебе станет легче?

Не говоря ни слова, Коваль положила голову на колени подруги и закрыла глаза. Мышка начала тихонько гладить ее по волосам и шептать что-то. Марина не вслушивалась сперва, а потом поняла, что Маша читает стихи. Это было у них еще одной общей точкой – любовь к японской поэзии, но сейчас Мышка бормотала что-то явно русское.

– Машуль, а вслух и погромче? Пожалуйста...

Мышка вздохнула, набрала в грудь воздуха, как будто стояла на высоком обрыве и собиралась прыгнуть в воду, снова резко выдохнула и начала:

– Я был жесток
С самим собой.
Я видел цель и рвался в бой,
Уверенный – никто другой не выдержит такого ритма.
И, погребенный с головой
Осточертевшею войной,
Не зная сладости иной, я повторял почти молитвой,
Что я смогу,
Я все смогу,
Покуда сам я в это верю,
А слабость, будто хлам, за дверью
Оставлю, спрячу, сберегу...

[1]

Неожиданно она замолчала, словно запнулась, а потом проговорила тоскливым шепотом:

– Маринка, а ведь это о тебе. Ты слышишь, чувствуешь? Человек, написавший это, никогда тебя не знал – а смотри, как четко понял, да?

Коваль перевернулась на спину и посмотрела в лицо подруги снизу вверх:

– Чудная ты, Машка... Да это хоть о ком можно сказать.

– Нет, ты просто послушай! – настаивала Мышка. – «А слабость, будто хлам, за дверью оставлю, спрячу, сберегу...» – ну, разве ты так не делаешь? Разве не прячешь свою слабость от всех, даже от Женьки? От него – так даже в первую очередь!

Марина чуть грустно улыбнулась, подняла руку и потрепала Мышку по щеке:

– Не выдумывай. Ничего я не прячу – у меня просто нет права на эту самую слабость, я уничтожила ее уже давно. Ты ведь прекрасно знаешь, Машуля, что никогда бы не усидеть мне на своем месте, если бы хоть кто-то во мне усомнился. А Женька... что Женька... Он просто влюбленный мужик, который вообще не видит никаких изъянов. Знаешь, вот это мне всегда было непонятно – как можно настолько слепо любить кого-то?

– А ты? – вдруг уличила Мышка. – Ты сама? И Егор? Разве ты не любила его слепо и безоглядно, а? Я ведь так всегда вам завидовала, ты не представляешь... Как он смотрел на тебя, как говорил о тебе, если тебя не было рядом...

Неожиданно для обеих Марина расплакалась. Она рыдала долго, и Мышка не успокаивала, не тревожила, понимая, что подруге просто нужно смыть что-то слезами – именно за этим она и пришла посреди ночи. Такое бывало часто. Иной раз Марина могла прийти в комнату к крепко спящей Мышке, сесть рядом на постель и начать говорить что-то, рассказывать, казалось, даже не слыша собственного голоса. Заканчивалось все так, как сегодня, – потоком слез, после которого слабая женщина внутри Коваль вновь надолго отходила в тень «железной Наковальни». Плакать при Мышке Марина не боялась – прекрасно знала, что та не осудит, потому что ей все равно, кем является ее подруга и какими делами занимается. Мышка любила ее просто за то, что она есть. Вот и сейчас Коваль от души выплакалась, намочив слезами собственный халат и подол ночной рубашки Мышки, села, вытерла насухо глаза рукавом и пробормотала:

– Уф... давно я так не ревела. Прямо как девочка...

Мышка снова обняла ее и поцеловала в соленую еще от слез щеку:

– Полегчало?

– Значительно! – заверила Коваль, вставая с кровати. – Все, Машка, давай-ка спать, а то так вся ночь пройдет.

Она вернулась к себе, забралась под одеяло и свернулась в клубок, стараясь не беспокоить перевязанную руку. На душе на самом деле стало намного легче, как будто воспоминание о погибшем муже вернуло равновесие.

* * *

Хохол вернулся только под утро, уже светало, а Марина так и не сумела уснуть, ни на секунду не сомкнула глаз. Женька долго плескал водой в душе, фыркал и чертыхался, потом, в одном полотенце, обернутом вокруг бедер, лег на кровать и вытянулся всем телом:

– Зараза, почти ничего и не сказал! Только про Ашота – мол, за Мамеда мстят. Слушай, – он поднялся на локте, повернувшись на бок и глядя Марине в глаза, – а давай сами все решим. Зарядим своих пацанов по их точкам, разнесем все, на хрен, и пусть очухиваются!

– Ага! Умно придумал, слов нет! – Коваль тоже легла на бок, поморщившись от резкой боли в растревоженном плече. – И потом что? Они ж вендетту замутят – кровь за кровь! Понаедут из своих аулов, перекрошат нас в капусту...

– А мы еще и Ворона подтянем, он же предлагал как-то.

– Нет, Женька, не пойдет. Надо по-другому... Дай телефон, – потребовала она, и Хохол не понял:

– Зачем?

– Бесу позвоню.

В душе Хохол возблагодарил Бога за то, что он послал эту мысль в голову упертой Коваль, дотянулся до тумбочки и подал Марине ее мобильник.