Россия 2020. Голгофа

Из толпы шагнул старик. Колоритный татарский бабай, только не деревенский. Лет под семьдесят, а вместо обтерханного пиджака, сохранившегося с лучших времен, камуфляж, на лице — грязь и свежие шрамы, в руке автомат. Такой засадит — и хрен с ним что сделаешь, толпа отстоит. Уважение старших, однако.

— Кто такой?

— Военная тайна, дед. Скажи, чтобы разошлись от беды.

Удивительно, но все говорили по-русски, хотя были татарами и понимали татарский. По-татарски говорили только тогда, когда это было надо, когда на тебя смотрела телекамера. А в быту говорили по-русски. Молодежь и вовсе отказывалась учить татарский и учила арабский.

— Зачем приехал?

— Воевать приехал, не видишь, что ли?

Толпа зашумела.

— Вы чего? — не понял Тайзиев.

— Пацана убили! — крикнул кто-то.

— Чего?!

— Вон, у Лейлы позавчера, — сказал старик, — пропал сынишка. Нашли вчера. Надругались и убили! Это ваш джихад?! У Лейлы мужа нет, за нее сказать некому…

— Что ты говоришь, старик?!

— Это правда!

Судя по крикам из толпы, Тайзиев понял — да, правда. Так, на глазах у людей врать-то не будешь…

— Ты приехал, чтобы защитить этих нечестивцев от людского гнева?

Тайзиев покачал головой:

— Клянусь Аллахом, отец, это не так.

— А для чего ты приехал?

— Я приехал воевать. Изгнать оккупантов с татарской земли.

Старик горестно вздохнул:

— Еще совсем недавно я мог поехать куда хочу, и никто не говорил, что я татарча[80]. Кому нужна эта война, будь она проклята…

— Я не знаю, отец. Клянусь Аллахом, не знаю…

— А кто знает? Только не говори, что Аллах.

Тайзиев смотрел в лица людей, и ему не нравилось то, что он видел. Люди были усталыми, злыми, но это нормально, на войне почти все, кто не в штабе, усталые, все до последнего человека злые. Но это не главное. А главное то, что люди стояли у мечети, только что с намаза, а вот веры у них не было. Совсем не было. В глазах веры не было. Была боль, был гнев… а веры не было.

Б… этих бы проповедников из Кул-Шариф сюда, а? Вот что бы они сказали — этому старику. Да так, чтобы после таких слов его не разорвала толпа.

— Я не знаю, отец. Правда, не знаю. Но я знаю одно — что если происходит такой харам, то надо пойти и спросить с тех, кто этот харам творит. Я не помню, где в фикхе сказано, что можно делать такое. Я сейчас пойду и спрошу об этом того, кто тут главный. Если хотите, люди, идите со мной…

И люди молча расступились перед машинами…

Начальник северного боеучастка восточного фронта Вилайета Идель-Урал амир Сайфулла мирно сидел в кабинете генерального директора сельскохозяйственной фирмы в роскошном кресле из кожи запретного животного и мирно пил харам. Для тех, кто не въехал, пил русскую водку. Водка была хорошей, марки «Калашников». Настоящий «калашников» лежал на столе из дорогого ореха подобно «маузеру» революционного комиссара со смотанными синей изолентой магазинами. Амир Сайфулла чувствовал себя вполне хорошо, он даже, наверное, был счастлив.

Нет, конечно, он знал, что водка есть харам и пить ее нельзя. Да вот только когда ты амир, когда тебе присваивают звание бригадного генерала и обещают звание дивизионного, как только твои моджахеды ворвутся в Уфу — это немного… разлагает, скажем так.

Получилось все по простой, даже классической схеме. Он был сыном крестьянина из Зоны Племен — места на границе между Афганистаном и Пакистаном, которое юридически принадлежало Пакистану, а фактически — племенным вождям. В населенном пункте, где он родился и вырос, жили примерно полторы тысячи человек, не меньше пятисот человек — дети. Земли у них почти не было, кормились они террасным земледелием — на склонах гор камнями выкладывали ограждения, а потом носили и возили землю из долины. Жили голодно, игрушками у маленьких мальчиков были нож, кости животных и куски шкуры. Воду он впервые увидел в девять лет, они пошли в город и переходили через речушку, мелкую и грязную.

Школ не было, потому его отдали в медресе. Тогда как раз в соседнюю страну вторглись шурави, чтобы уничтожить ислам, и мусульмане давали им отпор. И сами давали и растили новую смену бойцов джихада. Если в семьдесят девятом году в Пакистане было девятьсот медресе, то в восемьдесят девятом в стране было восемь тысяч официальных и двадцать пять тысяч неофициальных медресе[81]. Студентов этих медресе называли «талиб», что в переводе означает «ищущий знаний», студент. Поскольку в Пакистане не было ни земли, ни гражданства, ни работы, поставки гуманитарной помощи прекратились, а относились пакистанцы к афганским беженцам очень плохо, им ничего не осталось, как идти обратно в разоренный войной Афганистан. А так как их было много и они искренне верили в лучшее, они начали устанавливать свои порядки. Тогда, например, они вешали наркоторговцев, а не брали с них плату за защиту посевов опиумного мака и сами его не сажали…

Потом, когда они были в шаге от победы над ненавистным Северным Альянсом Масуда, пришли американцы.