Россия будущего

Успех объявленной на газету подписки превзошел всякие ожидания. От Аксакова имели полное право требовать той правды, которую он призывал для Руси, и за этой правдой, как за целебным бальзамом, протянулись тысячи рук. Он и дал ее. Но эта правда явилась не в виде готовой громкой формулы или талисмана, обладающего магическим свойством немедленного врачевания, — она была скорей холодным душем. В самый разгар газетных разглагольствований об «увенчании здания» «Русь» с первого же номера заявила, что венчать ровно нечего, что здания никакого нет, а есть лишь фундамент с уродливыми лесами и временными, кое-как нагроможденными постройками на нем. Фундамент этот, правда, хорош и прочен, но он завален разным сором и зарос бурьяном. Дело русской интеллигенции — спуститься вниз, очистить и строить прочно и обдуманно, начиная снизу. Другими словами, организовать сначала настоящее правильное самоуправление в уезде, водворить там жизнь и правду и только тогда идти выше.

Наступило некоторое недоумение… правда вышла слишком прозаична. Но большего Аксаков не мог сказать вследствие непоколебимой честности своей натуры. Всю жизнь вел он упорную и славную борьбу, видал минуты упоительно торжественные для русского дела. И каждый раз победа ускользала из рук, каждый раз выплывало и захватывало власть над жизнью чуждое начало, возносились чуждые идеи. Правда, в великом народном порыве это чужое смолкает, Русь цельна и велика. Но наступает отлив, и старый недуг, сидящий в отравленной крови сверхнародного слоя, выходит снова злостной сыпью наружу. Где же польза порывов? В них ли целение?

И вот вся деятельность Аксакова как редактора «Руси» принимает характер проповеди, настойчивой, но спокойной борьбы за перевоспитание русской интеллигенции, за сближение ее с народом. Умудренный опытом, Аксаков выступает скорее мыслителем и критиком, чем трибуном, но мыслителем неподкупно строгим, не делающим ни одного шага во имя успеха у публики, более того, явно презирающим этот успех.

Со второго же года издания «Руси» оказалось, что людей, смотрящих строго и трезво на русскую действительность вместе с Аксаковым, слишком немного. Общество, непривыкшее к простой и серьезной русской мысли и ждавшее от «Руси» эффектной борьбы с существующим порядком вещей, той страстной и смелой борьбы, которая велась в «Москве» и «Москвиче», разочаровалось. Аксаков, при всем невысоком мнении о ставшем у дел консерватизме, не объявлял ему открытой войны… Правильно это было или нет, рассудит история, но несомненно, что это обстоятельство было одною из причин, обусловливавших неуспех «Руси» даже у людей, способных выслушать и прочувствовать сердцем русское независимое и искреннее слово.

Нечего и говорить, что печать враждебного лагеря постаралась извлечь из этого нежелания борьбы все, что могла, и не замедлила прокричать о союзе «Руси» с органами крайней реакции…

До самого последнего времени оставался Аксаков на избранной им позиции. Его увлекло в борьбу лишь вновь обещавшее возгореться славянское движение. Больнее всего ему было видеть резкую перемену фронта в катковском лагере, его покорное отношение к Берлину, и вот когда решил он порвать с ним, не скажем, союз, такого никогда не было, но те вежливо-дипломатические отношения со стороны «Руси», на которые другая сторона отвечала злым и угрюмым молчанием…

И — такова публика! С того момента, как в Аксакове вновь пробудился оскорбленный трибун, его влияние и успех газеты удесятерились… К этому же времени относится и последнее предостережение, данное Аксакову правительством, упрекнувшим его в недостатке истинного патриотизма.

Словно рычание раненого льва, в последний раз раздался через две недели голос Аксакова, заставивший вздрогнуть все русское общество.

— Толстой меня учит патриотизму! — воскликнул Аксаков, когда пробежал телеграмму о первом предостережении «Руси».

«Мы признаем долгом объяснить с полной откровенностью, — отвечал в своей газете Аксаков, — что меняться нам уже поздно, да и не подстать; что мы нимало не расположены, да и не сумели бы, особенно теперь, ввиду уроков внутренней русской истории, и под конец нашего публицистического поприща подлаживать свой патриотизм к официальным, часто меняющимся воззрениям. Правительство может закрыть нашу газету, отнять у нас право печатного слова; это вполне в его власти. Но пока мы держим перо в руках, оно будет все тем же независимым и искренним и уж несомненно истинно-патриотическим, каким было и есть, — теперь и всегда».

Это было напечатано 6 декабря 1885 года, а 27 января следующего года над гробом Аксакова в тоске молилась вся Россия…